О русской словесности. От Александра Пушкина до Юза Алешковского - Ольга Александровна Седакова

перенесены на кораблик, который при любом ветре

плыл бы по вашему желанию, и по моему;

так что никакая случайность, никакая непогода

не мешали бы нам,

и, живя одной страстью,

мы бы чувствовали, как растет наше желание быть вместе.

И монну Ванну, и монну Ладжу,

и ту, которую я изобразил под числом тридцать (то есть Беатриче)

чтобы с нами поместил этот добрый волшебник.

И так, постоянно говоря о любви,

каждая из них была бы довольна,

так же, как, думаю, довольны были бы мы.

Вот райская картина любви, соединенной с дружбой: три поэта и три их Музы плывут в заколдованном кораблике и наслаждаются бесконечной беседой о любви. Поэту Нового времени такая идиллия непонятна: Эзра Паунд пишет свою версию этого любовного путешествия, ответ Данте от лица Гвидо: Данте и Лаппо мы бросим, поплывем с тобой одни и ни о чем говорить не будем, «никакой любовной чепухи»…

Но (как и в случае с походкой) в Мандельштаме говорит не только культурная память, но и его личная, очень сильная склонность видеть людей в группах, стаях, дружеских, «родных» кружках. «В Петербурге мы сойдемся снова…», «‹…› и блаженных жен родные руки»… Его петербургские «европеянки нежные» – они все существуют какими-то группами, стаями, хорами, хороводами. Угрюмая обособленность не в его духе. И даже, переводя Петрарку, он добавляет в его стихи этот мотив приобщенности к какой-то группе (размышления о посмертной судьбе Лауры на небесах):

И я догадываюсь, брови хмуря,

Как хороша? К какой толпе пристала?

У Петрарки же:

Qual ella è oggi e ‘n qual parte dimora, —

Какова она сейчас, и в какой части (неба) обитает.

Мандельштам любуется человеком в кругу людей, даже если это апокалиптическое «с гурьбой и гуртом» «Стихов о неизвестном солдате». «Она», идущая в первой строфе с юношей и подругой, во второй строфе присоединяется к группе женщин, чье призвание подобно призванию земли – сопровождать воскресших и оплакивать умерших. Она как бы исчезает в этой группе, становясь одной из них.

Уже это одно – приобщенность фигуры к группе – отодвигает для меня предложенную Ириной Сурат связь героини стихов «К пустой земле» с Хромоножкой Достоевского («Бесы») и с богословскими толкованиями этого образа (Земля – Богородица). С одинокой безумной блаженной. Здесь я впервые поспорила бы с Ириной Сурат. Мне кажется, Мандельштам в этих стихах открывает нам совсем другую стилистику мысли. Тяжелый, смутно многозначный образ Хромоножки никак не согласуется с этими ясными строфами, с рисунком женской группы, в чертах которой мерцают черты евангельских мироносиц и античных жриц или подруг Персефоны.

И, наконец, о любовных стихах. С. С. Аверинцев назвал отношение этих стихов к своему адресату «целомудренным». Женщина, бесконечно любимая, но такая, что к ней нельзя приближаться даже в мысли; ее можно почитать и ей служить. У любви такого рода есть культурная история. Беатриче и Лаура присоединяются к ряду прекрасных дам, которые требуют от своего поклонника только чистого служения, без малейшей мысли об обладании. Это трубадурская «наука тонкой любви», fin’amor:

И ласки требовать от них преступно.

В старинных трактатах эта наука излагалась вместе с искусством поэзии, так что первые «Поэтики» назывались «Искусство любви», «Ars amandi». Такая любовь дается ее «верному» с великим трудом и мучениями. Вся «Новая жизнь» – это история о том, как Данте борется в себе с «грубой любовью», как Амор меняет его сердце так, чтобы в нем осталось только бескорыстное служение. Не только что «требовать ласки», по законам «тонкой любви» и подумать о таком было недостойно и лишало почитателя дамы звания «верного».

Канцона Петрарки CCCLIX («Quando il soave mio fido conforto»), тоже, между прочим, написанная одиннадцатистишной строфой, бросает на эти отношения новый свет. Дух Лауры, которую он оплакивает уже много лет, является Петрарке, чтобы утешить его неизбывную – и недолжную – скорбь, и объясняет, почему она при жизни была «жестока», то есть никак не отвечала на его любовь: «Для твоего и моего спасения». Из ее слов, как и из слов Беатриче в «Комедии», мы можем понять, что суровая неприступная дама на самом деле любила своего паладина, но не должна была этого обнаруживать. В этом и заключается ее призвание – спасительницы души своего «верного». Возможно, для нее эта роль так же мучительна, как роль ее рыцаря. Мы ничего не знаем «изнутри» об этой роли в общей школе тонкой любви. Дама молчалива. Если же среди трубадуров обнаруживается женщина-поэт, как Гаспара Стампа, ее признания не отличаются от мужских: те же темы стремления, отвергнутости возлюбленным и т. п. Это, вообще говоря, мужская роль в искусстве тонкой любви. Что чувствует сама дама, предмет поклонения, которая только по смерти открывает «верному» свою заботу о нем, мы не знаем.

Любовь у Данте, и Петрарки, как все знают, проходит под знаком смерти. «Повесть о смерти и любви». Женщины, которые так ими владеют, с первой встречи несут с собой предчувствие, знак смерти (особенно это ясно в «Новой жизни»). Но речь идет об их смерти, о ранней смерти Лауры и Беатриче. Мандельштам же в своих станцах готовится к собственной смерти – и в лице юной женщины встречает свою плакальщицу и мироносицу.

Тем не менее тема смертности этой женщины (этих женщин) вдруг тенью проходит во второй строфе, в совершенно петрарковских образах:

Сегодня – ангел, завтра – червь могильный,

А послезавтра только очертанье.

Что было поступь – станет недоступно.

Бренность любимой – петрарковская тема. Вторая половина «Канцоньере», «На смерть госпожи Лауры», полна ламентаций о разрушении ее прекраснейшей плоти, о ее прахе, смешавшемся с землей. Этот мотив переходит в тему бренности всего земного, в рассуждения о том, что мир и все его красоты – только сон. И завершается покаянием. Как во вступительном сонете:

e ’l conoscer chiaramente

che quanto piace al mondo è breve sogno, —

«и ясное знание, что все, что мило в мире, – есть краткий сон». Это «ясное знание» – последний плод любовной истории Петрарки.

Можно, вероятно, увидеть некоторую перекличку – спорящую перекличку – между этой знаменитой финальной строкой Петрарки – и финалом мандельштамовских строф. Между «ясной догадкой» Мандельштама