Солдат, сын солдата. Часы командарма - Эммануил Абрамович Фейгин

она отступила. А сейчас, думаю, не отступит. Ее время пришло. Ну да что мы все обо мне да обо мне. Расскажите, как вы? Муж с войны вернулся?

— Вернулся, только ненадолго.

— Что же случилось?

Она могла сказать: «Выгнала», могла сказать: «Ушла от него». Или что-нибудь еще, не ущемляющее ее женской гордости. Но она не хотела лгать Алексею Петровичу.

— Ушел Сергей, — сказала она, — наговорили ему про меня милые люди...

— Какая нелепость!

Она покачала головой:

— Я ни разу не пожалела, что мы с ним разошлись.

— Значит, не любили.

— Про Сергея не скажу, может, в первое время он и вправду любил, а я... Одно время думала, что люблю. Уверена была, что люблю. Пока не узнала, что есть на свете другая, настоящая любовь...

Он знал, о какой любви она говорит, и, опустив голову, тихо спросил:

— Ну, а потом?

— Многое было потом, Алексей Петрович. Всего не упомнишь, обо всем не расскажешь. Когда нас развели, я за неделю продала отцовский дом и барахлишко, какое в нем было, взяла девочек и уехала на Волгу. Там до сих пор и живу. Словом, сразу все оборвала, одним махом, чтобы уже ни о чем не вспоминать, ни о чем не жалеть.

— То-то мне ответили: «Выбыла, неизвестно куда».

— Вы разве приезжали?

— Нет. Я писал.

— А обещали приехать... через неделю после победы обещали приехать. И даже часы в залог оставили, помните?

— Как же, конечно, помню.

— А часы я сберегла, Алексей Петрович.

— Спасибо. Я знал, что сбережете. И можете мне поверить — я не забыл ни о своем обещании, ни о залоге. Но я действительно далеко тогда уехал. И вернулся я на Родину не через неделю после победы, а через полтора года, уже в сорок седьмом. Но я вас искал... Я и в газете как-то про вас написал, и по радио говорил, и в одной небольшой книжице упомянул о нашей совместной работе. Как жаль, что не дошло все это до вас. Если бы я знал, что вы уехали на Волгу, я бы...

— Да, уехала, — перебила она Алексея Петровича, потому что не хотела выслушивать его сожалений. — Уехала и стала работать, растить дочерей. Ну, а потом сына родила, Гришу.

Она перехватила его недоуменный взгляд и покачала головой:

— Замуж я вышла, Алексей Петрович. Мы вместе работали, Владимир Львович был у нас в цехе слесарем-ремонтником. Его все уважали, хорошим он был человеком. И я его очень уважала. А он за мной ухаживал — трогательно ухаживал, и я не устояла — женщина. Конечно, это не так, чтобы сразу. Я долго думала и наконец решила: поживем, может, и я его полюблю. Да вот не успела полюбить. Через восемь месяцев он погиб. Жалко мне человека, мало хорошего я ему дала — и не успела, и... Такая уж я. А он мне радость подарил на всю. жизнь — сына. Конечно, дочерей я люблю, очень люблю. И внучек люблю, их у меня две. Но сын…

— И большой он уже у вас?

— В армию нынче пошел. А вы мне, когда прощались, сказали: «Когда сын ваш станет красноармейцем...» Помните? Вот я и отдала Грише ваши часы. Но теперь, раз вы нашлись... я напишу Грише... Мы вернем вам часы.

— Ни в коем случае. Считайте, что я подарил их вашему сыну.

— Да разве можно их так дарить? Это ведь награда. На них так и написано.

— Помню, помню, что на них написано, Зинаида Николаевна... Кажется, так. Ну да, так: «А. П. Чугунову, бойцу Первой Конной, за революционную сознательность и храбрость. Командарм С. Буденный». Да, вы верно сказали: это награда. Высокая награда. Всю жизнь помню день, когда мне ее вручили. Было мне тогда, Зинаида Николаевна, столько же, сколько сейчас вашему Грише. Но за плечами моими было уже столько дорог, столько боев...

— Вот видите! Вы эту награду в боях заслужили. А мой Гриша... он еще ничем не заслужил.

— Но ведь его служба только начинается. И я имею в виду не только армейскую службу. Я говорю о той, что на всю жизнь, — служба нашему общему делу.

— Понимаю, — сказала Зинаида Николаевна.

— Знаю, что вы понимаете. Вот и хочу, чтобы эти часы как-то связали меня с вашим сыном. Чтобы они стали связующим нас звеном. Звеном, а не наградой. Да и прав у меня нет награждать. Никаких. Хочется только, чтобы какая-то частица меня была в тех делах, которые предстоит свершить вашему сыну. И вы не должны мне в этом отказать, Зинаида Николаевна... Если позволите, я сам напишу вашему сыну, что оставляю ему эти часы.

— Да, если можно, сами напишите.

— Обязательно напишу. Вы только адрес его оставьте. Вот здесь, пожалуйста, запишите, — Чугунов протянул Зинаиде Николаевне карандаш и блокнот. Хотел попросить: «И, если можно, свой тоже оставьте». Только не решился. Но она сама это сделала.

— Я тут и свой записала. Может, понадобится.

...Она вышла на улицу и остановилась у книжного магазина, прижав руку к груди. «Все-таки сердце мое никуда уже не годится: лечила, лечила, а оно по-прежнему барахлит, — подумала она. — Ну что ж, нагрузка была для него не из легких. В мои годы не всякая женщина решилась бы на такую встречу. А я решилась. И рада, что решилась».

Да, она была счастлива, что увидела Алексея Петровича живым. И она была безмерно благодарна ему за его подарок Грише. Сын будет рад и, как должно, его оценит. В этом она не сомневается. Она потому и согласилась принять этот подарок, что он для Гриши. А для себя она ничего бы не взяла у Алексея Петровича, ни за что. Да и что он может дать ей? Он сегодня несколько раз повторял, что искал ее после войны, — Алексею Петровичу, наверное, показалось, что она не верит ему. Но она ничуть не сомневается, — конечно, искал. Вот только хорошо, что не нашел, когда она еще была молода. Хорошо, что тогда не нашел. Разве он искал для того, чтобы сказать «люблю»? Нет,