Дьявол и Город Крови 2: кому в Раю жить хорошо… - Анастасия Вихарева

– У меня сошли! – подытожила Манька.

– Что сошли? – не понял Дьявол.

– Планеты. Так не бывает. Чтобы все свалилось. Все бедствия. Все планеты с орбит сошли, – объяснила Манька.

– Все бедствия – это когда рук нет, ног нет, глаз нет. Путем могу завалить, – грозно пообещал Дьявол. – Думаешь, начну тебя от Голлема избавлять? Он забор ставит, и день к ночи прикладывает. Обожди, вот уберем его, крутиться будешь, как уж на сковородке. Думаешь, знаешь, что такое быть проклятым? Ты и половины о себе не знаешь! На тебя столько накрутили, а у тебя в ушах один звон был, все каналы в один смешались. Вокруг ужас и сопли, а ты только на доброе смотрела.

– Так может, не убирать его? – засомневалась Манька.

– Маня, он нас всех тут забодает! – вскрикнул испуганно Борзеевич. – Я знаю, Голлем был… вернее, знания о нем где-то сохранились… Это ужас, такой ужас, который никого в живых не оставит! Он… не могу объяснить… ему все равно кого убивать. Ну-ка, пойду-ка я в избе переночую…

Борзеевич торопливо засобирался, взвалил на себя свои вещички и ушел, бросив осуждающий взгляд. Манька промолчала. Но спустя несколько минут, продолжая всхлипывать, засобиралась тоже.

– Пусть только попробуют меня выгнать! Я не меньше других заслуживаю в избе спать! – с обидой проговорила она, поднимая огромную кучу из матраса, одеяла и подушки, свернутых вместе.

– Не думаю, что изба тебя выставлять начнет, – мягко успокоил ее Дьявол. – Она давно ждет, когда ты вернешься. Голлема она тоже не видит, как Борзеевич. И знать про него не знает… Как Борзеевич. Голлем на жизнь избы покушаться стал бы, если бы поднять ее смог. Сжечь, например. Но изба не загорится, разве что внутри ее будет пожар. Болезнь наслал бы, но как нашлешь? Это иррационально для глиняного человека умерщвлять избу, которая давно об этом мечтает. Он не исполняет желания, он их разрушает. А кроме «карать» – он ничего не умеет. Ты прокричала «ненавижу» – и кара вышла наружу, а пока он так-то в землю голосил, да на человека, который оборачивал слова против тебя и против души твоей?

– Что же мне ненавидеть всех? Получается, кому я не скажу это, того Голлем и заберет?

– Поэтому и опасен, – рассмеялся Дьявол. – Нужен он тебе? Нет, не нужен.

Дьявол помог Маньке дотащить до избы ее ношу, и сам расстелил постель, согнав Борзеевича с кровати на лавку. Борзеевич всегда устраивался просто, подложив под себя полушубок, накрываясь сверху, чем придется. Дьявол позаботился и о нем: подставил табуретки, чтобы ложе Борзеевича было не таким узким, положил матрас, застелил сверху простыней, взбил подушку – Борзеевич перестал ворчать, опробовав устроенную постель, пошмыгал носом, хотел что-то сказать ободряющее Маньке, но взлохматил пятерней волосы, почесал макушку с тяжелым «э-эх!», уронил голову и сладко засопел.

В избе попахивало сыростью. Она давно не топилась, готовили еду на уличной печи. Храмам печь пироги было не положено. Выпитая в Манькино отсутствие вода все же была с избытком, бревна слегка заплесневели в тех местах, где вода просачивалась сквозь древесину. И мрачновато. Будто в доме лежал покойник. С ее приходом изба будто проснулась. Что-то зашуршало, заскрипело, забрякала на кухне посуда.

Но Манька не замечала. Она никогда не чувствовала себя такой обиженной на весь белый свет.

– От меня все отвернулись, все! – прошептала она, глядя перед собой в пространство в потолок. – Почему ты не можешь сделать мою жизнь другой? Почему при жизни не можешь сказать плохому человеку: ты плохой, или хорошему – ты хороший? Я не верю, что тебе надо кого-то отправлять в Бездну, чтобы получить землю. И снимется с меня проклятие – само собой.

– Это самая что ни наесть гнилая моя натура, – ответил Дьявол, озабоченно простукивая стены изб. – Не ручьем же мне слезы лить по самому себе. Видишь ли, я бережливый хозяин. И мне жаль разбрасываться своим добром. Когда ты выбрасываешь старые вещи, ты же не выбрасываешь их, прежде не рассмотрев. Это шанс, Маня, для каждого «я», которое умерло, но еще живо, послужить хозяину подольше. Корит разве меня вепрь, вынашивает планы, как отобрать у меня землю и то, что имею? Или волк, или маленький щенок? Даже когда им не дают жить, они не ищут способ отомстить. Это я, я сам. И красная глина, которая у меня, тоже я. А человек – часть меня, но не я. Он продукт высокоразвитый и убран красиво. И селится в самых лучших местах. Я даю ему любые знания. И стараюсь показать, как бывает опасно, чтобы он не убил себя. Человек берет все, что ему хочется взять. У каждого человека есть порог боли, когда я не даю ему чувствовать боль. Птицы и звери не могут об этом мечтать. Они не теряют сознание, когда человек убивает их. Они уходят как люди, думаешь? У животного тоже ест красная глина – и боль чувствует. Но боль не просачивается в землю, они пьют ее сразу.

Люди удивляются: «Почему мы не можем забить зверя до потери сознания?!» А зверь все чувствует, но земля не отвечает человеку. Их матричная память у меня, я читаю ее, не сходя с этого места.

Пусть самый глупый выбор, но, если он приносит человеку самодостаточность, удовлетворение и чувство свободного господина над самыми простыми ситуациями, я не стал бы мешать, даже если бы моя смерть стала следующим мигом. Да, я испытываю человека, но лишь потому, что хочу понять, кому мог бы доверить самого себя. Человек – мой образ и подобие, с которым я веду беседу, советуюсь, слушаю, получаю отзыв. Конечно, чтобы понять мои пути, знать обо мне надо много, но человек мог бы, если бы захотел.

– А польза от разговоров с тобой какая? – обиженно проговорила Манька. – Не трать время. У людей своя жизнь, у тебя своя, им бы в своей разобраться. Мне вот нисколько не интересно, когда у тебя галактики в разные стороны разлетятся. Пока я тебя слушаю, все остальные дела стоят. Борзеевич, я смотрю, огородные грядки пропалывал без меня, а я Адово место щупала. Щупала, щупала и Голлема нащупала… Риторический вопрос: зачем человеку Бог, если он сам Бог? Такой же подлый, жадный, бессовестный. Бессмертия ему не достает, вот и беситься. И богатства… побольше, побольше, чтобы как у тебя. И силы… чтобы звездануться однажды и взорвать вселенную. И сразу стать Богом, таким как ты…

Дьявол что-то подправлял в избе, то исчезая в потолке, то проваливаясь сквозь пол, а Манька следила за ним взглядом, закутавшись в одеяло, сложив руки перед собой. Несколько раз скрипнула печь, повернувшись вокруг оси, затем изба поскрипела дверными и оконными петлями.

– Нет, пожалуй, не свою, прямо здесь и взорваться, чтобы все видели, все знали, все говорили: о, какой особенный Бог! – продолжила Манька ворчать, заметив, что Дьявол снова в горнице. – А тот, кому это не надо, сразу становится изгоем. Те, кто в этом не смыслит ни хрена, пристраиваются к кому-нибудь, так оно надежнее. Им тоже надо поговорить, посоветоваться, получить отзыв… Тьфу, противно! Пока мы тут с тобой чирикали, Благодетели раз шесть успели отдохнуть за морями синими, за горами высокими, там, где солнышко красное круглый год – любо дорого посмотреть…

– Вот те на те! – Дьявол остановился, как вкопанный, поворачиваясь в ее сторону, забыв отпустить масленку, из которой на пол проливалось масло. – Ты на себя давно в зеркало смотрела? Ты это, я смотрю, засиделась уже тут, человеком начинаешь становиться. Пора нам, наверное, куда глаза глядят!