Афины. История великого города-государства - Брюс Кларк

и любовались его частной коллекцией древностей, некоторые из которых были весьма скандального характера. Фовель неоднократно бывал их проводником. Молодые британцы искренне восторгались традиционным переодеванием в костюмы противоположного пола на карнавале, предшествующем Великому посту: тогда, как и сейчас, это празднование позволяло афинянам дать волю самым необузданным фантазиям. В конце османского периода греки облачались в одежды своих турецких владык. В реальной жизни Байрон с удовольствием проводил время в обществе воеводы, имевшего не одобряемое исламом пристрастие к крепким напиткам.

Во время одной из многочисленных экскурсий по Аттике он видел поле битвы, на котором в 490 г. до н. э. афиняне одержали победу над персами; место, само географическое положение которого оживляет историю действеннее, чем любые памятники или рукотворные предметы. Это вдохновило его на строки, входящие в число самых знаменитых его стихов. Обманчивой простотой они напоминают высочайшие достижения древнегреческой поэзии.

Холмы глядят на Марафон,

А Марафон – в туман морской,

И снится мне прекрасный сон —

Свобода Греции родной[169].

Эта исполненная чувств атмосфера распаляла не только политическое воображение Байрона, но и его сексуальные аппетиты. Уезжая из Афин весной 1810 г., он сочинил чрезвычайно изящное стихотворение, в котором признавался в любви Терезе, одной из трех дочерей своей домохозяйки: «Час разлуки бьет – прости, / Афинянка! возврати /Другу сердце и покой, / Иль оставь навек с собой»[170]. В письме к своему старому школьному учителю Генри Друри он рассказывал о влюбленности во всех трех дочерей: «Я умираю от любви к трем греческим девушкам». Но на деле он был влюблен в сами Афины, а не в кого-нибудь конкретного из их обитателей.

Байрона связывали особые отношения с юношей франко-греческого происхождения Николо Жиро. По-видимому, он приходился шурином или, во всяком случае, достаточно близким родственником Лузьери, тому самому пронырливому итальянцу, который все еще пытался перехитрить Фовеля и отправить в Британию последние остатки добычи Элгина. В Афинах было полно таких интриг и взаимосвязей.

В том же письме к учителю Друри Байрон провозглашал со свойственной молодости любовью к легкомысленным и самоуверенным обобщениям: «Мне нравятся греки, эти симпатичные мошенники – обладающие всеми пороками турок, но совершенно не имеющие их отваги. Однако некоторые из них храбры, и все они прекрасны и очень похожи на бюсты Алкивиада». Байрон и сам немало походил на Алкивиада, разгуливавшего приблизительно по тем же улицам с таким же очарованием и хмельным бахвальством в надежде встретить случайные светские и сексуальные развлечения, но и не чураясь более возвышенных проявлений человеческого духа.

Как бы Байрону и Хобхаусу ни нравился гедонистический космополитизм позднеосманского общества, они ощущали в его атмосфере и стремление к переменам, которое не могли удовлетворить ни разгульные сборища, ни вызывающее переодевание. По дороге в Афины они остановились в городке Востица (ныне Эгион) на Коринфском заливе и гостили там у молодого человека, занимавшего, несмотря на всего лишь двадцатитрехлетний возраст, достаточно высокое положение в местной администрации. Хотя формально Андреас Лондос был чиновником османского государства, его британские друзья обнаружили, что он был и страстным греческим патриотом. Молодой человек серьезно занимался спортом, и его энергия и склонность к ничем не спровоцированным проявлениям чувств казались иллюстрацией подспудного недовольства его народа. Как-то во время вечерней игры в шахматы Лондос поразил Хобхауса, когда «внезапно вскочил с дивана, опрокинул доску и сжал руки», повторяя со слезами на глазах имя Ригаса, великого мученика, погибшего за свободу.

Ригас Велестинлис действительно стоил пролитых за него слез; история Балкан могла быть совершенно иной, будь на свете больше людей, подобных ему. Он родился в 1757 г. в семье состоятельных торговцев из Фессалии и олицетворял скромное, но растущее движение, известное под названием греческого Просвещения. Его целью было повышение стандартов образования и насаждение на юго-востоке Европы лучших идеалов Французской революции. Ригас мечтал о том, что все народы Балкан – в том числе мусульмане и турки – восстанут против теократической власти султана. Он вступил в переписку с Наполеоном и уже направлялся в Венецию на встречу с одним из генералов коалиции, которую возглавлял французский полководец, но по пути его выдали, арестовали и бросили в османскую тюрьму в Белграде. Там он и пять его спутников были задушены тюремщиками. Говорят, что перед смертью он сказал: «Я посеял обильное зерно; придет время, когда моя страна пожнет его славные плоды». В 1797 г., за год до смерти, Ригас написал военный гимн, призывающий всех, кому дорога свобода, покинуть удерживаемые османами города и уйти в горы. В одной из самых впечатляющих строк этой песни говорится: «Дохну́ть и час свободой / Отрадней, чем в тюрьме / Прожить хоть полстолетья в невольничьем ярме»[171]. Андреас был слишком молод, чтобы знать подробности последних мгновений жизни Ригаса из первых уст (на момент гибели героя ему было лет одиннадцать), но двум британским путешественникам было ясно, что идеализм этого мученика еще не угас в греческом мире.

Для Байрона этот страстный выплеск патриотизма в его самой утопической форме был лишь одним из множества поразительно разнообразных проявлений чувств, обстоятельств и субкультур, с которыми он познакомился в Афинах и вокруг них. Зимой 1810/11 г., уже без сопровождения Хобхауса, у поэта было еще больше свободы приключений в богемном обществе его временного жилища. Сам он писал об этом так: «Здесь я встречаюсь и беседую с французами, итальянцами, немцами, датчанами, греками, турками, американцами и проч. и проч. и проч. и могу судить о странах и манерах других, не теряя из виду своих собственных». Время от времени ему приходилось сталкиваться и с темной стороной османской теократии. Яркой иллюстрацией тому служит таинственный и ужасающий случай, рассказ о котором существует в двух вариантах – причем оба были предложены самим поэтом. Возвращаясь в Афины из поездки в Пирей, он повстречал процессию, несшую мешок, в который была зашита молодая женщина. Ему сказали, что по исламским законам ее приговорили к смерти через утопление за безнравственность. В одном варианте этой истории Байрон понял, что с этой женщиной, которую он ошибочно считал греческой христианкой, у него были сексуальные отношения; приговор уже был приведен в исполнение, и в мешке был труп. По другой версии, которую распространял друг Байрона лорд Слайго, поэт встретил процессию по пути к месту исполнения приговора и убедил ее участников пощадить жизнь девушки. Ее отвели к воеводе, у которого Байрон то ли уговорами, то ли подкупом добился ее освобождения при условии, что она покинет Афины.

Для Байрона Афины были местом таких сексуальных вольностей и экспериментов, о которых в Англии он не мог и мечтать. Однако тела