Афины. История великого города-государства - Брюс Кларк

и минералогия, пользуется неоднозначной репутацией. Как мы уже видели, мы обязаны ему яркими описаниями процесса извлечения скульптур из Парфенона и негативной реакции местных жителей, как греков, так и турок. С другой стороны, он и сам вывез целых 76 ящиков греческих древностей, в том числе из Элевсина – относящуюся к римской эпохе статую девушки, которая находится теперь в музее Фицуильяма в Кембридже. Ею он завладел в 1801 г., несмотря на яростное сопротивление местных жителей, считавших, что скульптура изображает древнюю богиню Деметру. В других частях Греции Деметру смешивали с христианским святым, воином Димитрием Солунским. Но обитатели Элевсина твердо верили, что Деметра – женщина, и считали ее защитницей своих посевов. Мало того, они точно предсказали, что судно, увозящее скульптуру, затонет: так и случилось в 1802 г. у мыса Бичи-Хед. Однако груз удалось спасти.

Именно Кларк оставил нам множество красноречивых подробностей того, как обирали памятники Акрополя. Он осматривал Парфенон в сопровождении Лузьери и лично был свидетелем «неудовольствия» турецкого диздара. По его словам, «Лузьери сказал нам, что осуществить эту часть предприятия ему удалось лишь с большим трудом из-за привязанности турок к зданию, к которому они привыкли питать религиозное почтение, превратив его в мечеть …».

Одна конкретная деталь – метопу снимали так грубо, что это довело до видимых слез даже диздара, – произвела особенно сильное впечатление на другого английского искателя приключений, который горячо благодарил Кларка за эту информацию в примечании к одному из своих многочисленных произведений об Афинах. В конечном счете этот человек, бывший одним из самых знаменитых и скандальных персонажей в Европе, радикально преобразовал то, как его страна воспринимала Грецию. Это был Джордж Гордон Байрон. Как и Элгин, он происходил из англизированного шотландского рода и учился в элитной школе Харроу в северном пригороде Лондона. Однако этим сходство между ними и исчерпывается.

Байрон был действительно необычной личностью. Несмотря на свое аристократическое происхождение, он всегда считал себя чужаком. В детстве, которое он провел в Абердине, его воспитывала овдовевшая мать, жившая в весьма стесненных обстоятельствах. В десятилетнем возрасте он унаследовал титул и родовое поместье в Англии, но полученных при этом денег едва хватало на содержание имения. Мать попеременно проявляла в отношении к своему единственному ребенку, одаренному привлекательной внешностью, харизмой и абсолютным литературным слухом, то обожание, то жестокость, то непомерно честолюбивые надежды на его блестящее будущее.

На Рождество 1809 г., будучи всего двадцати одного года от роду, он прибыл в Афины в сопровождении своего друга Джона Хобхауса и целой свиты слуг. Перед этим они совершили увлекательнейшее путешествие по Балканам, которое началось при дворе Али-паши, склонного к изощренным политическим интригам военачальника, контролировавшего северо-западную окраину материковой Греции. К месту назначения они подъехали через крепость Фили – в последние годы золотого века Афин именно там было организовано демократическое восстание. Выезжая из руин крепости, молодые британцы увидели окруженный волнообразной каменной стеной Акрополь, поднимающийся над плотным скоплением красных крыш и минаретов. Это зрелище их моментально очаровало.

Байрон и Хобхаус поселились на десять недель у гречанки, муж которой был британским вице-консулом. Их жилище выходило во двор с рощицей лимонных деревьев. Оно было расположено на улице Айяс-Теклас в районе Псири, обшарпанные переулки которого лишь недавно были преобразованы в модное пространство для туристов. До Гефестейона было всего несколько минут пешего хода; другие древности находились лишь немногим дальше.

Пребывание в доме хлопотливой Теодоры Макри стало для Байрона первым этапом более продолжительного исследования Афин, продлившегося до весны 1811 г. Весной 1810-го они с Хобхаусом ездили в Измир и Стамбул. Байрон вернулся в Афины в середине июля, а потом, на более долгий срок, – в конце августа. Тогда он обосновался на осень и зиму в капуцинской обители, которая давно уже служила не настоящим монастырем, а своего рода фешенебельной гостиницей, школой и площадкой для светской жизни иностранцев.

Со свойственной молодости свежестью восприятия Байрон и Хобхаус влюбились в город и почти все то, что в нем было, – не только многослойное прошлое, но и живой, словоохотливый мир греческих торговцев, турецких бюрократов и приезжих с Запада, оказавшихся там с самыми разнообразными целями. Разумеется, не мешало им и то обстоятельство, что они были привилегированными представителями могущественной державы. Когда во время поездки в Пирей их оскорбил некий «испанский вероотступник», они пожаловались воеводе, и их обидчика избили по пяткам так, что тот закричал от боли и обмарался. «Быть аристократом бывает выгодно», – неумно заявил по этому поводу Хобхаус.

В отличие от столь многих других посетителей Афин Байрон не считал этот город лишь средством достижения цели, с которым приходится мириться ради получения ценных знаний о драгоценных произведениях искусства. Он сразу же ощутил, что даже в потрепанном состоянии позднеосманского периода город обладает собственным очарованием и собственной красотой. Поднявшись на Акрополь, он мог видеть на стенах Парфенона дыры, зияющие в тех местах, где был снят фриз и выломаны метопы. Хотя, в отличие от многих недавних посетителей этого места, у него не было страстного интереса к самим скульптурам, его возмущала та наглость, с которой, как ему казалось, они были вывезены. Его мнение по этому вопросу сложилось еще раньше, в 1807 г., когда первая партия скульптур – которые он язвительно называл «бесформенными памятниками и искалеченными древностями» – прибыла в Лондон и была временно размещена в совершенно неподходящих условиях в лондонском особняке Элгина. Увидев обезображенный Парфенон, Байрон поклялся продолжить мщение соотечественнику – на сей раз в стихах.

Помимо этого, глядя, как солнце скользит над горами, он думал о Сократе, который, должно быть, смотрел на тот же пейзаж в последний вечер своей жизни, прежде чем выпить с наступлением темноты смертоносный настой. «Мы знаем только то, сказал Сократ, что ничего не знаем»[168], – бормотал про себя Байрон, вспоминая самую знаменитую максиму философа. Если другие считали Афины лишь источником ценных камней, то необузданный, одаренный юноша двадцати одного года видел в афинской цивилизации расцвет человеческого духа, выпестованный уникально благотворным природным окружением – искристыми морями, ароматными оливковыми рощами и кипарисами, защитой гор, дающих мрамор, травы и мед. Байрон интуитивно понимал, что афинский дух и его плоды нельзя отделить от среды их существования, не утратив по меньшей мере части их жизненной энергии. Его молодость, экстравагантность и порывистость, вероятно, обостряли это понимание и давали ему преимущество перед старшими антикварами, ум которых уже закоснел от книжных знаний.

Несмотря на всю свою неприязнь к Элгину, Байрон в целом относился к человеческим слабостям снисходительно, благо и у него самого их было немало. Соответственно, и общество, в котором он предпочитал проводить время в Афинах, было чрезвычайно разнородным. Они с Хобхаусом сразу же подружились с Фовелем, прочно обосновавшимся в Афинах,