Иные песни - Яцек Дукай

Лапидес, ангел железа и бронзы, эйдолос Юлия Каденция, Короля Бурь, базилевса Оронеи.

Эстле Рабития Шаейг, эйдолос Уперта Молодого, Протектора Готов, границы ауры которого покрываются с границами Готланда, от Тора до Лео Вилле, и вместе с тем — до Эрика Гельвета.

Муссийя, эйдолос Маузалемы, самого слабого из Тройняшек Инда, осевшего дальше всего к северу, Спящего Любовника, в морфе которого каждый находит любовь собственной жизни, с короной, что сталкивается с коронами Ефрема, Семипалого и Чернокнижника; триста лет назад Чернокнижник похитил, морфировал и распял дочку Маузалемы, с тех пор длится война между князьями Инда и уральскими ордами.

Якуб ибн Заза лишь пожал плечами в ответ на взгляд Бербелека.

Стратегос поднял бровь.

— Селевкиды сидят на нашей шее уже сто лет, вздохнул крыса Ефрема. — Но официально ведь их защищает не корона Дедушки Пустыни. Просто-напросто: отправились в Паломничество к Камню и не вернулись. Проживают в антосе АльКабы. Быть может, эстлос, тебе следовало бы вызвать посла Камня, хе-хе-хе.

Аурелия поглядела на карту. Это была керографическая карта: цвета, линии и описания на ней касались раздела кероса мира, отражали актуальное равновесие сил кратистосов, показывали фокусы их Антонов, направления падения напряжения морфы и границы аур. Карта включала в себя Европу, северную Африку и большую часть Азии. Посредине расплывалось фиолетовое пятно антоса Чернокнижника; черными пентаграммами были отмечены три уральские твердыни, Москва и Родзежоград Аральский. Сибирские пути племен из-под морфы Деда Мороза заканчивались и начинались где-то за восточной границей карты. Бербелек поставил чару в самом центре фиолетового пятна.

— У Селевкидов нет никакой армии, — сказал стратегос. — Марий уже не только Без Короны, но и Без Меча.

Аурелия вспомнила те выжженные до желтой кости стены предвечных цитаделей, топорные строения, вырастающие где-то из горячих песков, и худых стражников на их кренеляжах, крышах, башнях, закутанных в черные бурнусы — только глаза светились из под тюрбанов. За их спинами висели выщербленные кераунеты с абсурдно длинными стволами, покрытыми выжженными на пахлави строками Корана. Полу-дикари смотрели на них с презрением — пока не встали в огне их покрытые песком одежды. Песок, песок, песок — в воздухе, в воде, в коже; чудовищные песчаные бури, находящие прямиком из сердца пустыни. Некоторые, всего лишь слепые феномены аэра и ге, а некоторые — охваченные Формой жизни, истинные джинны, более грозные, чем самые грозные лунные анайресы. В такое время все прячутся внутри своих безоконных строений, со стенами толщиной в два пуса, и пережидают вой геозоонов: день, ночь, день. Такова жизнь народов пустыни. Но не тех бродячих племен, признающих лишь морфу Камня, распыленных по пустошам песка и солнца. Это они провозили контрабандой Бербелека и его людей в Вавилон и назад, молчаливые наездники на верблюдах и мумиях, никогда не открывающие лиц, с Формой, твердой словно пустынный валун, отшлифованные самыми бешеными хамсинами. Аурелия слышала, будто бы им знаком язык джиннов, будто они разговаривают с пустыней, с мчащимся песком; их женщины выходят в безлунные ночи в хамаду, ложатся под звездами с воющими джиннами, и так зачинают ига наци, Даймонов Хамхина, в жилах которых черными комьями перекатывается Земля, точно так же, как в жилах гиппырои течет Огонь. Эстлос Бербелек вышел той ночью на возвышенность развалин Ал-раццы, чтобы встретиться и заключить договор с Марием Селевкидом. Аурелия пошла за ним украдкой, охраняя его, даже вопреки его воле, как приказала Госпожа. И тогда увидела монарха в изгнании в его истинной морфе, в песчаных одеяниях, восстающего из песка и гравия, аристократа ига наци — вот как Мария Селевкидская пережила одинокое бегство черех хамаду и из чьего семени родила потомка древнего народа. Эстлос Бербелек заключил с ним той ночью почетный союз — слово, рукопожатие и смешанная кровь — содержания которого не знала. Сколько уже подобных присяг она видела — быть может, он принимал их от имени Госпожи (в чем Ритер Огня сомневалась), тем не менее, он давал присягу, и ему присягали, его Форме верили.

Аурелия налила себе очередную чару мидайского.

— Там, в Пергамоне, мы второй фронт не откроем, — продолжал стратегос, — пока люди Семипалого и Иоанн Чернобородый не заявят о нейтралитете. Даже первый фронт на практике не существует, мотаются от стычки к стычке, я перемещаю по несколько сотен туда-сюда, когда мне местный королишко разрешит.

Эстле Анна громко сложила веер.

— Ты же прекрасно знаешь, эстлос, что все происходит не так, что кратистос вызывает к себе короля и говорит: «А теперь будешь слушать Иеронима Бербелека». Со временем, все они будут разделять его убеждения, и победит Форма новой отваги, протеста против Чернокнижника и надежды на триумф; но это потребует времени, и дольше всего — в случае аристократии. Понятно, чем больше побед ты сам им принесешь и чем большую дашь надежду, тем скорее все это пойдет. Но в данный момент ты должен начать уже вести переговоры непосредственно с царями и королями.

— Если бы официально нанялся к кому-нибудь в качестве стратег оса, — буркнул Олаф, — ты сразу же располагал бы армией.

— Если бы нанялся, — брюзгливо заметил Бербелек, — такого царя сразу же начали бы подозревать в скрытых амбициях. Я буду иметь армию, но время, время… все это забирает так много времени!

Он стукнул кулаком по столу, разрывая пергалон.

— А что значит лишние несколько лет? — вздохнул Якуб, расчесывая пальцами длинную, седую бороду. — Максим никуда от тебя не сбежит, эстлос.

— Неужто ты не понимаешь, — язвительно заметила эстле Рабития. — Нетерпение — это его самое сильное оружие, если он не заразит их ею, все остальное — псу под хвост.

— Как же там было, с афоризмом Коммарха? — Якуб почесал основание горбатого носа. — «Мы уже не были молодыми, но, по крайней мере, оставались нетерпеливыми».

Стратегос кольнул пальцем в его направлении.

— Ты! Ты, Ефрем, он должен знать лучше! Разве не посылал он сотен шпионов за Нил и Сухую, разве не выкупал эгипетские и аксумейские караваны? С каждым годом Искривление все сильнее, Сколиодои распространяется все дальше и глубже, помет Чернокнижника становится все сильнее. В конце концов, он вгрызется так сильно, что им не нужна будет никакая поддержка. Рогатый уже не должен их призывать, они сами призывают для себя помощь из-за звезд. Слыхали ведь, что Антидектес говорил про орбиты Сатурна и Венеры? Или нам ждать, пока небо не упадет на головы?

— Может призывают, а может и не призывают, — на певучем греческом заметил Якуб. — Это правда, что у Рога была бабка еврейка, и что он копался в пифагоризме, это правда, что уже несколько веков подряд из этих уральских питомников выбрасывают какие-то неудачные какоморфии, но…

— Но что? — рявкнул стратегос. Он повернулся от стола к старому арабу. Их разделяло не менее шести пусов, но Бербелек был настолько высоким, что и так казалось, будто он склоняется, напирает телом на крысу Ефрема. Якуб ибн Заза скривился, отвел взгляд, запал по глубже в кресло. — Но что?! — сердился Бербелек. — Прекрасно знаете, что это его работа, но предпочитаете непосредственно не включаться в войну, от которой не получите каких-либо земель, так? Ты и Рабития, только вы здесь не граничите с Чернокнижником. И хотите отступить, как остальные? — Он взмахнул рукой, охватывая этим жестом невидимые корабли остальных крыс. — О боги, ну хоть немного поработайте головой! Когда-нибудь он подойдет и к вашим границам, и что тогда — что вы скажете, к примеру, Анаксегиросу? «Погоди, не твое дело, он же еще не Искривляет твой Херсон?» Кретины Трусы! Кратистосы с сердцами доулосов! И ладно, загнивайте себе в своих крепостях, ждите, когда адинатосы подойдут под ваши стены. Тьфу!