Золотой саркофаг - Ференц Мора

Она даже засмеялась: оказывается, Гранатовый Цветок умеет лукавить. Притворяется, что не знает. Будто не целовал его!

– Желтое.

– Так пусть этот цветок называется одеялом Венеры!

– Хорошо. А теперь давай вернемся в город и поищем тележку. Солнце скоро сядет на гору. До Байи далеко, а тот скупщик костей говорил, что в этих местах бывают разбойники.

В тележке они сидели, обнявшись ласково, словно брат с сестрой.

– Скажи, ты когда-нибудь вспоминаешь о богах, маленькая Тита?

– Да. Когда гром гремит… А ты?

– Я? Когда думаю о тебе.

– Надеюсь, в эти минуты боги довольны тобой?

– А молиться… ты молишься?

– Ты предлагаешь странные вопросы, Гранатовый Цветок! Еще никто не задавал мне таких. Да, молюсь.

– Какому божеству?

– Не знаю, каким она стала.

– Кто?

– Моя мама. Мне все время кажется, что именно она оберегает меня. Вот я и молюсь ей.

– О чем же твои молитвы?

– Мне неловко… Ты, наверное, найдешь их ребяческими. Я молю ее: «Сделай так, чтоб я была доброй ко всем, кого люблю, и чтобы все были добры ко мне!»

– Запиши мне свою молитву.

– На что тебе?

– Я буду молиться теми же словами, что и ты… Ты молишься по утрам?

– Нет, по вечерам. Как только появится звезда… Но уж тогда, где бы я ни находилась, я обязательно смотрю на нее и молюсь.

– Что это за звезда?

– Я покажу тебе. Она взойдет, пока мы едем. Собственно, это созвездие… из шести звезд. Трулла зовет его престолом. В самом деле, очень похоже… Вот такой вот формы.

И она нарисовала на ладони юноши Кассиопею. Когда они въезжали в Байи, звездный престол уже мерцал высоко у них над головой.

– Вот он, видишь?.. Сегодня ночью ты приснишься мне сидящим на этом троне.

– Только с тем, чтобы посадить к себе на колени тебя.

Дома он нашел у себя на столе письмо. Из Александрии. Сам император сообщал ему, что отец его, садовник Квинт, умер, а мать переселилась неизвестно куда. Диоклетиан просил его примириться с волей богов и не особенно горевать, помня, что пока он, император, жив, юноша не должен считать себя одиноким, так как император никогда не забудет о своем спасителе.

Печальная весть не особенно огорчила Квинтипора. Уж очень далеки были теперь от него отец, мать, император, весь мир. Будто давно прочитанная книга, содержание которой помнишь туманно, твердо зная, что больше никогда не захочешь открыть ее снова.

Где-то в старой мебели заскрипел древоточец. Это не смутило Квинтипора. В деревенском доме Квинта тоже стояла старая мебель, да и в антиохийском священном дворце были заброшенные залы, так что он хорошо знал этого маленького беспокойного демона. Однако в Байях древесный жук был, как видно, особенный. Здесь и древоточец скрипел то же самое, что клекотали тогда ястребки:

– Ти-и-та! Ти-и-та!

…Утром он проснулся оттого, что кто-то выдергивал у него из-под головы подушку. Потом Трулла стала перебирать ему ребра.

– Что ты, бабуся?

– Моя госпожа прислала тебе вот это… Я не знаю… угадай сам.

Старушка положила на одеяло продолговатую коробочку, обтянутую серым шелком. По виду – футляр для пояса. А может, в нем лента? И весит, кажется, не больше обвязанного вокруг нее шнура с печатью.

– Спасибо, Трулла. Я сделаю все, что велит твоя госпожа.

Он сонно глядел на няньку, желая поскорей отделаться от нее. Он знал, что Тита все доверяет ей, и, пожалуй, поэтому недолюбливал старуху. Порой даже ненавидел ее, когда думал о том, что Трулла знает о Тите много такого, что навсегда останется для него тайной. Правда, сейчас он никакой ненависти не испытывал: ему просто хотелось поскорей открыть шкатулку.

Но Трулла не торопилась уходить. С бесцеремонностью старой прислуги она похлопала магистра по плечу: дескать, тоже слуга, но еще не такой почтенный.

– Благие боги! Что это! Неужто у тебя все тело такое белое?! Белей, чем у нобилиссимы! Надо будет сказать ей. Или она уже знает? А?

Одной рукой Квинтипор обнял подушку, другой закрыл лицо.

– Что? Опять спать? Совсем, как моя госпожа. Послала меня к тебе, а сама снова улеглась. Видно, и с тобой можно бы проделать то же, что мы устроили раз с Максентием. Как-то утром пробрались мы с птичкой моей к нему в спальню. Он спит. Тогда мы потихоньку надели ему на руки его военные башмаки с шипами и подняли шум. Он, конечно, всполошился и в кровь расцарапал себе лицо, будто с дикими кошками дрался. Вот смеху-то было!

Но Квинтипор не смеялся. Нянька уже давно ушла, а он все не двигался с места. Потом отяжелевшей рукой медленно, без улыбки, открыл коробочку.

Там оказались – сплющенная потемневшая метелочка полевого цветка, который он сорвал вчера вечером, узкая красная ленточка от нижней рубашки и кусочек белого шелка с надписью, сделанной кармином. Это были слова, которые вчера в таверне старался вспомнить бывший нахлебник божьего милосердия, – слова из «Песни песней»: «Возлюбленный мой, я – тот цветок, что спал на груди твоей любимой».

Удачная поездка в Путеолы придала им смелости. Девушке захотелось сходить на Лукринское озеро. Это путешествие можно, не торопясь, совершить за один день и даже искупаться в озере, чьи воды постоянно пополняют из кувшинов своих нимфы горячих и холодных источников.

– Конечно, если ты не боишься, что повторится история одного юноши с Салмакидой, – лукаво добавила она. – Знаешь, о чем я?

Лицо Гранатового Цветка и впрямь заалелось, как гранатовый цветок. Но он ответил, что не знает.

– Не знаешь истории Гермафродита? – с притворным изумлением всплеснула руками девушка.

На этот раз она захотела как следует помучить юношу. Ей доставляло огромное удовольствие видеть, как он краснеет, но из женского самолюбия она решила поставить на своем, отучить его от этого.

– Ну, так слушай. Жил когда-то один мальчик, – начала она, не сводя глаз с Квинтипора. – Сын Гермеса и Афродиты. А нимфу, с которой он подружился, звали Салмакидой. Она была гораздо умней этого мальчика и очень полюбила его, – может быть, как раз за то, что он был ужасно недогадливый и девически застенчивый. И не просто полюбила, а влюбилась до безумия – так, что ей стало казаться, будто она не может прожить без него минуты. Раз купались они в Лукринском озере, и нимфа взмолилась к богам, чтоб они навсегда соединили ее с юношей, чтобы ей ни на мгновенье не расставаться с ним, даже если один из двух пожелает этого. Боги услышали ее молитву и сделали, как она просила. В воду вошли двое, а из воды вышло только одно существо, которое было одновременно ими обоими: сильное, как юноша, и прекрасное, как девушка… Кто не верит Овидию[164], пусть послушает Марциала[165], который тоже неплохой малый: недаром поэтом был.