Внуки - Вилли Бредель

большевизмом покончено, — продолжал эсэсовский офицер. — С корнем вырван! От Красной Армии осталось мокрое место! Сталин побежден!

Тельман, прищурившись, с глубоким презрением смотрел на врага.

— Но поймите же, Тельман! Нам хотелось бы услышать, что скажете вы по поводу этой новости… Ведь вы большой политик…

Несколько эсэсовцев, стоявших в дверях, громко захохотали.

Оберштурмфюрер повернулся и раздраженно крикнул:

— Тише!

Он продолжал, обращаясь к Тельману:

— Как вы оцениваете положение, господин Тельман? Что, по-вашему, будет дальше? Предоставляю вам слово. Говорите, пожалуйста.

— Но только без большевистской пропаганды! — опять крикнул кто-то в дверях.

— Замолчите наконец, слышите? — приказал оберштурмфюрер.

Стало очень тихо. Все смотрели на узника, восемь лет проведшего в тюремных стенах, но не сломленного; Тельман стоял перед ними с гордо поднятой головой.

Упрямо, твердо, решительно прозвучал его ответ; каждое слово было подобно удару бича:

— Сталин свернет Гитлеру шею!

И опять наступила гнетущая тишина. Тельман стоял, широко расставив ноги, выставив вперед стиснутые кулаки, готовый защищаться, если эта свора нападет на него.

Вдруг кто-то из эсэсовцев оглушительно захохотал. Остальные присоединились. Оберштурмфюрер, откинувшись назад, смеялся так, что плечи его так и прыгали. Заразился этим припадком веселья и надзиратель Кёрбер.

— Вот это да!.. Все… всего я ждал… но… но только не этого! Ха-ха-ха!

— Он… он, наверно… сошел с ума! Тюремное бешенство!

— Даже… жалость берет!

Оберштурмфюрер иронически поклонился и сказал:

— Большое спасибо за разъяснение, господин Тельман!

Хохоча и горланя, эсэсовцы покинули камеру и, спотыкаясь, двинулись по тюремному коридору к выходу.

Надзиратель Кёрбер захлопнул дверь камеры и щелкнул засовом.

VII

Вальтер Брентен видел, как полки и дивизии Красной Армии отправляются через Москву на фронт, прямо в бой. Войска были в своем зимнем обмундировании. Шли колонны солдат в белых овчинных полушубках, колонны — в длинных зимних серых шинелях, колонны — в белых маскировочных халатах поверх ватной форменной одежды, вооруженные автоматами, карабинами, бутылками с горючим, ручными гранатами. Танковые части прокладывали себе путь по снегу; на головных машинах развевались большие красные флаги. Вальтер стоял у Киевского вокзала. По широкой асфальтированной улице тянулись артиллерия, моторизованные и кавалерийские части. Солдаты у орудий и конники махали москвичам руками, прощаясь с ними. Мужчины и женщины, рабочие и работницы по пути на заводы и фабрики останавливались, снимали меховые шапки, низко кланялись братьям, шедшим в бой. Не было слышно ни ликования, ни пения, лица были серьезны, губы крепко сжаты. В этих лицах читалось: «Красноармейцы! Братья! Не допустите, чтобы все, что нам дала Октябрьская революция, что создано и достигнуто нами в суровые годы социалистического строительства, стало добычей заклятых врагов рабочего класса — германских фашистов!»

В этот декабрьский день Вальтер Брентен обратился по радио к своим немецким соотечественникам:

— Не раз уже иноземные захватчики пытались поработить русский народ, — несся через эфир в Германию его голос. — Но никому из них это не удалось. Шведский король Карл бежал из России верхом на лошади. Французский император Наполеон бежал в санях. Вы же, вторгшиеся в эту страну на танках и с моторизованной артиллерией, не сможете бежать из нее ни на лошадях, ни в санях. Если вы будете выполнять приказы Гитлера, вы погибнете на огромных просторах русской земли — без славы, без чести, без следа.

Когда Вальтер Брентен вечером пришел домой, он увидел на столе приготовленный ему ужин и тут же — записку, в которой рукой Айны было написано:

«Дорогой мой мальчик! Мы с Наташей отправились на рытье противотанковых рвов. Придется уж тебе как-нибудь одному со всем справляться. Возможно, что через несколько дней мы вернемся. Я рада, что Наташа со мной. Люби меня! Айна».

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

I

Гермина Хардекопф сразу распознала в двух штатских, которые вошли вместе с эсэсовцами, чиновников государственной тайной полиции и подумала: «Так! Теперь они заберут его». По рассеянности, вместо того чтобы сказать: «Хайль Гитлер», — она просто сказала: «Здравствуйте», — и, спохватившись, чуть язык не прикусила от злости на себя.

Вошедшие, не отвечая на приветствие Гермины и не говоря ни слова, проследовали через маленькую переднюю в столовую. Только тут они сняли свои шляпы, и один из штатских указал на стул Гермине, в недоумении двигавшейся за ними.

До их прихода она возилась на кухне и теперь все время вытирала руки о передник. Наконец сняла его и сунула за спину.

— Вы, вероятно, знаете, что привело нас сюда? — спросил штатский, предложивший ей сесть.

— Наверное, насчет моего мужа, — ответила она.

— Да… Ведь он коммунист, не правда ли?

— Коммунист? — простодушно изумившись, воскликнула она. — Нет, он, безусловно, не коммунист. Он социал-демократ.

— Но сын ваш коммунист?

— О каком сыне вы говорите?

— У вас их несколько?

— У меня их двое, сударь. Старший воюет в России, младший отбывает трудовую повинность.

— Тот, что на Восточном фронте, он коммунист, так? Говорите правду, нам все известно.

— Нет, он не коммунист. Никогда им не был. Он хочет попасть в летную школу… Нет, нет, ни в коем случае он не коммунист.

— Но в гитлерюгенде он не состоял, — сказал комиссар.

— В этом только мой муж виноват, он не хотел. Но зато Отто, мой младший сын, состоит. Я этого добилась.

— Так. Вы, стало быть, добились этого. Значит, вы довольны этим?

— А как же, сударь! Ведь я член национал-социалистского союза женщин почти что с его основания.

Пришла очередь комиссара недоумевать. Он обменялся взглядом со своим коллегой, который стоял, не спуская глаз с Гермины.

— Вы член национал-социалистского союза женщин?

— Ну, да. Я же вам сказала! Шесть — нет, уже семь лет я состою в здешней районной организации. В Уленхорст-Зюд.

— Покажите, пожалуйста, ваш членский билет.

— С удовольствием. Одну минуту.

Гермина подошла к шкафу, на котором стояла черная лакированная шкатулка с перламутровой инкрустацией. Она поставила шкатулку на стол, и, пока искала свой членский билет, все четверо мужчин заглядывали через ее плечо в шкатулку. Наконец Гермина нашла билет и протянула его комиссару.

Он долго разглядывал маленькую книжечку.

— Извините нас, фрау Хардекопф, что мы так бесцеремонно ворвались к вам в дом. Мы, право же, не знали, что вы национал-социалистка.

— Значит, дело в моем муже, не правда ли?

— Да, конечно! Стало быть, он по-прежнему социал-демократ? Посещает, вероятно, какие-нибудь тайные собрания? Если даже он не делится с вами, то вы как жена, конечно, знаете, чувствуете… Правильно, фрау Хардекопф?

Гермина помотала головой.

— Нет, этого я не думаю.

— Почему? Почему вы не думаете?

— Он не станет посещать тайные собрания. Раз уж социал-демократы под запретом, он их за километр обходит.