Русский Париж - Елена Крюкова

Самолет чужака был черный, как черный кашалот, непохожий ни на что. Он впервые видел такую конструкцию.

«Уходи, слушай, ну уходи. Я не знаю, кто ты, но давай, шуруй отсюда».

Де Вержи потянул штурвал на себя. Набирал высоту. Сейчас он наберет высоту и уйдет.

Холод поселился под ребрами, заполнил желудок. Сколько полетов, тысяча, десять тысяч, и ни разу не затошнило, а тут вырвет вот-вот.

«Ты хлюпик, Андрэ, и больше ничего. Давай, выжимай. Не подведи, старичок!»

«Старичок», надежный коняга «Потэ-63», слушался его рук. Он сросся с самолетом, они были одно. Железный кентавр. Чужак сделал разворот. Полоса огня прошила тьму. Де Вержи еще не понял: его сбивают.

«Зачем?! Кто это?! Что он делает?!»

Андрэ резко пошел вниз. Сейчас главное — морочить голову убийце. «Кто? Американец? Чепуха. Аргентинец? Глупо! Немец? Да, может! Немец — да! Они оживили армию. Напустили своих самолетов во все земные небеса. Они… контролируют сейчас…»

Думать некогда. Уходить. Во что бы то ни стало.

Опять вверх. Нос «Потэ» встал почти вертикально. Давай, давай, мальчик, набирай. Выше, выше. Мы покажем фашисту фигуры высшего пилотажа. Давай, черный демон, станцуем танго смерти! У нас с тобой тут дам нет, так пусть будет мальчишник.

Чужак не отставал. Точь-в-точь повторял его маневры. Приблизился настолько, что Андрэ мог хорошо разглядеть лицо летчика в тяжелых очках и в кожаном шлеме. Страшно не было. Хотя холод мучительно распирал несчастный желудок. Заполнял легкие, подбирался к сердцу.

«Черт, я остываю, как покойник».

Засвистел сквозь зубы старую прованскую песенку:

— Девицы Камаре, вы вовсе не девицы! Я знаю — вам бы лишь со мной в постель свалиться…

Забрался выше убийцы. Сделал горку. Сердце билось в горле.

«Вот так! Стреляй, да мимо!»

Еще одна очередь. Мимо.

— И славный уд держать, как яркую свечу…

«Урод. Идиот! Тебе ж меня не перелетать! Я же де Вержи!»

Бешеное веселье накатило, обхватило.

— Да сам я этого хочу! О, как… хочу…

Еще огонь. Мимо!

Он опять взял штурвал на себя, еще на себя, пытался снова набрать высоту, но огонь на этот раз настиг его.

Самолет загорелся, повалил черный дым. Он ничего не видел в дыму. Странная легкая боль, совсем не больно. «Я ранен? Непохоже». Самолет падал, задирая хвост.

«Мною поиграли, куклой. И вот роняют в лужу. Ничего! Новую куклу мальчишке в лавке купят».

Он падал вниз головой в океан, будто нырял, и думал: «Как медленно я падаю! Как долго я еще буду жить!» Боль росла и ширилась, заступала место лютого холода. Боль, горячая, дикая, как зверь. Так дико любить жизнь, так упоенно. Она вся встала перед глазами — чудовищным фейерверком, наклоненным вертикально плоским жестяным щитом океана.

Он не терял сознания до самого удара о воду. Вошел и стал тонуть. Зеленая тьма обступила, накрыла. Прежде чем задохнуться, он увидел Натали. Ее светлые небесные волосы. Она обняла его и сквозь соленую смерть тихо шепнула ему: «Родной».

* * *

Радары напрасно шарили по небу. Штаб лихорадило.

Высчитали время. Топливные баки уже пусты. Не вернулся — значит, погиб.

Офицер-следователь записал четким почерком на служебном листе: «ПИЛОТ АНДРЭ ДЕ ВЕРЖИ НЕ ВЕРНУЛСЯ НА АЭРОДРОМ И СЧИТАЕТСЯ ПРОПАВШИМ БЕЗ ВЕСТИ».

* * *

Телефонный звонок от генерала Денисова не удивил Анну.

— Да, Иван Дометьевич! Рада вам. Как вы, дорогой?

Молодой голос у старика.

— Анна Ивановна, золотая моя! Приходите на наши посиделки! Ко мне домой. Мои друзья собираются. Редко мы это затеиваем. Но сегодня такой день! Девятнадцатое августа по-старому, день иконы Донской Божией Матери. Приходите, дитятко, очень жду вас! Адресок запишите…

Анна покорно надела летнее платье, плащ — вдруг дождь, — денег с собой взяла: купить в кондитерской к чаю чего-нибудь вкусного. Она уже хорошо знала Париж и дом генерала-таксиста нашла быстро: он квартировал в Тринадцатом округе, рядом с вокзалом Аустерлиц. В прогал узкой улицы видна Сена. Стальной блеск воды. Еще летняя жара. А каштаны уже алые, багряные.

Генерал Денисов встретил ее на пороге, обнял. Комнаты крохотные, обстановка бедная. На столе — чай, галеты. Облезлый, как блохастый пес, шкаф. Ободранные обои. Нищета.

«Богатые не внидут в Царствие Небесное, слышишь, никогда».

За столом сидели люди. Анна видела их в первый раз. Она натянуто улыбнулась — не любила светских улыбок, казенных радостных фраз первого знакомства. Ей тоже кивали, так же нелепо улыбались. Здесь были мужчины и женщины. Анна села на краешек стула. Стул напомнил ей гимназический стул ее детства — спинка обита полосой черной свиной кожи, сиденье тоже кожей обтянуто, с вереницей медных кнопок. Генерал разливал чай из самовара. Гости крестились на икону Донской Божьей Матери. На полочке перед иконой лежали иммортели. На полу в вазе стояли роскошные гладиолусы.

«Бедные-бедные, а цветов дорогих Богородице купили».

Анна тоже перекрестилась. Красный чай в фаянсовой чашке. Скатерть штопаная, да чистая. Люди молчали, прихлебывали чай. Осторожно дули на чашки, на блюдца. И все они — цвет былой России? Глаза Анны скользили по лицам, плечам, рукам. На миг ей почудилось: она в синема, и это черно-белый, плывущий мимо глаз, как невидимый самолет в ночи, кадр киноленты.

— Анна Ивановна, — взволнованно спросил генерал, нарушив молчанье, — а что ж вы одна-то, голубчик? Почему ж без семейства? Я ж вас всех ждал!

— Мой муж и моя дочь уехали.

Генерал закрутил самоварный кран. Грел руки о чашку.

— Куда ж, дитятко, если не секрет?

— В Москву.

Люди за столом переглянулись. Кто-то жалостливо ахнул.

Генерал дотронулся до ее руки.

— О-о!

И больше ничего не сказал.

За столом воцарилось молчанье. Люди перестали прихлебывать горячий чай. Все смотрели на нее. Будто она гимнастка на арене цирка. И так тут как на похоронах, а сейчас — как на допросе.

— Муж и дочь уехали в другое время. И — в другую страну. Не в Россию. Не в Россию! — Она возвысила голос. — Мы же — остались в своем. В старом времени. Мы — старики.

Не в бровь, а в глаз: за столом и правда почти все старики сидели. Лишь одно молодое лицо. На краю стола. Глядит на нее во все глаза.

Генерал кашлянул в кулак.

— О, вы — молодая!

Анна на сей раз улыбнулась от души.

— Благодарю, Иван Дометьич. Это вы молодой! Мне-то уж триста лет! Пятьсот!