Русский Париж - Елена Крюкова

Она грустно улыбнулась и сказала:

— Отвернитесь, пожалуйста.

Рауль вежливо отвернулся. Сонными негнущимися руками Амрита стащила с себя мокрое белье и завернулась в простыню.

Стояла перед Раулем в белом импровизированном сари — спасенная самоубийца, веселая апсара. Да она уже смеялась!

— Что вы так смотрите? — Вишнево покраснела. — У меня есть коньяк. Совсем немножко.

Шагнула к старому, как мир, шкафу. Вытащила пузатую бутылку.

— А рюмок нет. Есть чашки. Я не пью. Это мое лекарство. Когда очень сильный кашель, я… перемешиваю коньяк, сок алоэ и мед. И пью эту смесь. Противно. Но помогает.

Опять согнулась; закашлялась. И кашляла долго, надрывно.

Рауль выдернул из кармана платок, подал ей. Она закрыла платком рот. Когда приступ утих — отняла платок ото рта, и Рауль со страхом увидал на белой ткани красное пятно.

— Я вас тоже помню. Вы приходили к мадам Гордон.

Обезьяна сидела на кровати, доставала из корзинки клубки цветной шерсти, наматывала красную пряжу себе на розовый сморщенный палец.

— Вы согрелись?

— Меня зовут Амрита.

— Что это за дом?

— Дом моделей Жан-Пьера Картуша.

— О!

— Он пожалел меня, когда я… когда моя… — Рауль видел: ей не хотелось говорить. — Ну, я совсем одна осталась. А моя подруга… вышла замуж за кутюрье, за друга Картуша… Так все и устроилось. Я очень благодарна ему.

— А мне вы благодарны? — вырвалось у Рауля.

Белым молоком лилась на пол простыня. Обезьянка кряхтела.

«Чахотка и у нее, и у обезьянки».

Опять согнулась в неистовом, невыносимом кашле. Рауль подсел к ней на кровать. Обнял за плечи. Она снова держала платок у губ. Когда отняла платок — он плечи ее не отпустил.

«Что я делаю? Я целую чахоточную! Я заболею!»

Целовал ее лоб, щеки, губы, руки.

— Живите… живите…

Амрита крепко обняла Рауля за шею.

Она тоже обезьянка, и тоже хочет любви.

Все хотят любви… все… все…

— Лягте… вы отдохнете…

Она легла. Он укрыл ее вытертым стеганым одеялом.

И она повернула к нему лицо и жалобно, по-детски попросила:

— Согрейте меня.

И он лег рядом.

* * *

Амрита угасла быстро. Всего месяц понадобился болезни, чтобы обездвижить и унести ее. Рауль был с ней до конца. Она умирала в своей каморке — не хотела ехать в больницу. Рауль приносил ей хорошую еду, ей и Колетт. Обезьяна хватала его за руки, за щиколотки, скулила, плакала. Она плакала с оскаленными зубами, и получалось, что одновременно и хохочет, и плачет. Рауль разогревал Амрите на спиртовке ее любимое снадобье — коньяк с алоэ и медом. Этот рецепт от чахотки сказала ей мадам Гордон. Когда у Амриты началась агония и ее охватил предсмертный озноб, Рауль наваливал на нее все теплые тряпки, что удалось отыскать в Доме моделей: старые пальто, старые шубы, теплые кардиганы и манто со старых распродаж. Он сидел рядом с ней, держал ее руку в своей и говорил: Амрита, Амрита, я люблю тебя, я очень, очень, очень люблю тебя. Я и там буду с тобой. Буду там с тобой, поверь мне, поверь.

Он услышал ее последний вздох. Время одного вздоха — одно мгновенье. Он сам закрыл ей глаза. Обезьянка прыгнула ему на колени. Он погладил Колетт по мохнатой на затылке, лысой на темечке головке и медленно, как во сне, снял с левой руки Амриты серебряный, в виде змеи, спиралью закрученный браслет.

* * *

Игорь сидел перед трюмо и старательно клеил себе усы.

Он заключил отличный, великолепный контракт с киностудией «Гомон». Он снимается в картине с самим Жаком Лакером! Роль у него на сей раз не главная — главный тут, разумеется, Лакер; но это неважно. Французское кино популярно во всем мире. Его работу увидят в Америке, в Китае, в Канаде, в Англии. А в России?

Хм, в России. В СССР!

«Им сейчас не до синема. Тем паче — до такого… беспросветного. Слишком печальные фильмы у Симона Рекамье. С такими фильмами народу не выиграть войну. Никакого воодушевленья. Вот Головихин — тот снял наше первое детище про героя. И правильно сделал. Миру всегда не хватает героя. Всегда!»

Подумал про себя, вмазывая темное пятно грима в щеку: а ты-то сам разве герой? Нет, ты никак уж не герой. И никогда не будешь им.

«Ты… приспособленец. Просто очень талантливый».

Тонким коричневым карандашом подкрасил губы.

«Ты так себя не любишь?»

«Я правдив, и только».

«А пройти путь от портовых таверн Буэнос-Айреса до лучших киностудий Европы — разве это не геройство?»

Приблизил лицо к зеркалу. В серебристой ясной глади — синяки под глазами, волны морщин на лбу. Фикса блестит в злой улыбке. Роль стареющего бандита ему к лицу. Вот сюда положить штрих, в угол рта. Больше суровости, жестокости.

«Ты слишком мягок на вид, как масло».

Вспомнил марокканских бандитов, что изловили его около продуктовой лавки. Это было давно. Или недавно? Карьера измеряется не годами: чувствами, напряженьем и полнотой пережитого. Где вы, бандиты, бедняги? Зачем вам Париж? Возвращайтесь на родину. Она лучше всех иных стран.

«А ты бы, ты вернулся?»

Подмазал губы помадой. Перед камерой все должно быть ярким. Лента новомодная, цветная. А история — простая и грустная. Старый таксист полюбил молодую девушку, аристократку. Девушку вечером, когда она возвращается из театра, подстерегают бандиты. Надругавшись над ней, бросают ее на набережной Сены. Утром старик едет на работу в своем авто — и видит девушку, она сидит и плачет в разорванной одежде под мостом. Таксист останавливает машину, подходит к девушке, встает перед ней на колени и говорит: «Ты моя жизнь». И она улыбается ему — вся в синяках, в крови. Мелодрама, конечно. Но какая игра!

Жак Лакер — старик, немка Рита Шнейдер — девушка, Игорь Конефф — главарь бандитов. Превосходное трио.

«Ты, кажется, уже дорос до Голливуда. Пора».

А немочка-то кичится славой, нос дерет. Он знает — она уже просила директора студии заключить с ней долгосрочный контракт. Хочет удрать из Германии, как пить дать. Их фюрер, болван, начал эту дурацкую войну — теперь народ побежит из страны вон, как из горящего дома.

Он уже попробовал на вкус ее губы. Вчера, за декорациями. Сладкие, горячие.

Кажется, ей тоже понравилось целоваться с ним.

Война. Господи, этот усатый кот уже закогтил пол-Европы. Норвегия… Австрия… Дания… Польша… Французские войска удерживают оборону. Но все говорят, французам долго не продержаться. Война идет, а кино снимается! И люди целуются! Рождаются и умирают.