Юрий Ларин. Живопись предельных состояний - Дмитрий Смолев

это были насыщенные, важные и полезные для Ларина дни и недели. Так ведь и принято в художественном мире: автор на своей выставке работает всегда – на вернисаже в одном формате, приподнято-возбужденном, ну а затем – в более рутинном, но подчас и более плодотворном, осмысленном. Появляется время для встреч и договоренностей; случайные знакомства перерастают во взаимовыгодные; поклонники получают развернутые комментарии автора, а журналисты берут обстоятельные, уже не двухминутные интервью. Все это при условии, конечно, что выставка востребована и «раскручена». У Ларина тогда, в 1989‐м, складывалось именно так.

Я познакомилась чуть позже буквально со всеми женщинами, которые «сторожили» эту выставку, – говорит Ольга Максакова. – Юрий Николаевич проводил там очень много времени, и они его подкармливали, поили чаем и вообще относились к нему с обожанием.

Регулярные авторские «дежурства» не оборачивались, разумеется, унылой повинностью: в окружении своих работ художник чувствовал себя счастливым и свободным, да и посетители оказывались один другого интереснее. Среди них была, в частности, и Наталья Козырева, которая заведует сейчас отделом рисунка Государственного Русского музея, а в 1989 году работала там в отделе советской графики.

Наталья Михайловна вспоминает:

Мы познакомились на его выставке в Доме художника. На вернисаже я не присутствовала, приехала уже позже в Москву в командировку и пришла на выставку в один из обычных дней. Помню, когда я вошла в эти залы (а была еще зима, мрачная погода на улице), меня поразил свет, льющийся со всех сторон. Не ламповый электрический свет, а сами вещи сияли. Я давно не видела такого света, который на тебя изливался и помогал совершенно иначе воспринимать окружающий мир. Я впервые увидела работы Юрия Ларина в таком объеме и была совершенно покорена. Поэтому пошла искать художника, хотя далеко не всегда на выставках подхожу знакомиться с авторами. Но здесь почувствовала, что просто должна была сказать о своем впечатлении.

С Лариным я не была знакома, знала о нем заочно и помнила по каким-то фотографиям. Увидела его, подошла. Он был очень тронут и так доброжелательно ко мне отнесся, что тут же познакомил со своей мамой, и это меня еще более потрясло. Прелестная, невысокая, изящная женщина – она была легендарным человеком. И мы тогда с Юрием Николаевичем много разговаривали.

В те времена еще редко кто пользовался выражениями вроде «арт-бизнес» или «художественный рынок». Однако уже начали заявлять о себе люди, которые не только с легкостью употребляли подобные формулировки, но и пытались придать им какой-то практический смысл. В Москве даже первые частные галереи возникли – как раз тогда. И все же ситуация выглядела весьма причудливой, если расценивать ее с точки зрения коммерческих перспектив изобразительного искусства. Что-то из разряда «немого кино уже нет, а звуковое еще не появилось». Словом, никакие арт-дилеры в очередь к Ларину не выстраивались, несмотря на зрительский успех выставки. Зато случилась массированная закупка ларинских произведений от лица государства – одна из последних в СССР, судя по всему. Человек он был для чиновников от социалистической культуры абсолютно новый, однако отлаженная прежняя схема сработала бы безотказно и в его случае – да вот только «распалась связь времен». Правда, распалась она уже на самом последнем этапе транзакции, так что потери, хотя и ощутимые, оказались, по счастью, не столь велики, как могло бы нарисовать воображение задним числом.

Эту историю Ольга Максакова описывает такими словами:

С выставки делало закупки Министерство культуры, и через него довольно много работ Юрия Николаевича отправилось в разные республиканские и областные музеи. Кстати, значительная часть из тех работ должна была оказаться в Армении, именно армянские пейзажи, но они туда так и не дошли. Юрий Николаевич по этому поводу очень переживал. Сначала долго все оформлялось, потом он постоянно перезванивался, чтобы узнать о судьбе работ, но с развалом СССР вообще уже ничего выяснить было нельзя. Похоже, они так и не добрались до места назначения. Куда делись, неизвестно… А вот Русский музей покупал сам, непосредственно у автора.

Как было дело в случае с Русским музеем, хорошо помнит Наталья Козырева:

Возвратившись в Ленинград, я рассказала об этой выставке коллегам, и мы решили позвонить Юрию Николаевичу, чтобы спросить, не захочет ли он что-то передать нам в музей. Потом я еще раз приехала в Москву, мы снова встретились. Обычно, когда я бываю на выставках, то записываю сведения о работах, которые мне особенно понравились – не зависимо от того, будут ли эти записи как-то связаны потом с музеем или нет. И вот по этим записям мы с Юрием Николаевичем что-то отобрали. Тогда мы еще покупали, в конце 1980‐х оставались такие возможности. Большие сложности с закупками начались в конце 1990‐х и особенно в 2000‐е, когда совсем эти возможности перекрыли. А тогда, в 1989‐м, мы приобрели у Юрия Николаевича ряд его акварелей. Он был очень обрадован, потому что Третьяковка, например, не очень стремилась у него что-то приобретать.

Да, и еще про один сюжетный поворот в связи с ларинской выставкой в ЦДХ хотелось бы упомянуть. Примерно через полмесяца после открытия, уже в марте, она обрела чрезвычайно приятное и лестное соседство – в ближайших залах, буквально в двух шагах, расположилась ретроспектива живописи и графики знаменитого Джорджо Моранди. В советское время творчество «болонского затворника» особо не пропагандировалось, но и не запрещалось, а начиная с 1960‐х две его работы, оказавшиеся после разгрома московского Музея нового западного искусства в коллекции Эрмитажа, иногда даже фигурировали на разных выставках. Там их заприметили те, кого можно было бы назвать взыскующими художниками-станковистами (уж не авангардистами точно), и Моранди вошел в число их неофициальных кумиров. Юрий Ларин его работы, безусловно, знал и ценил, но главным образом «заочно», как и другие «левомосховцы», – по репродукциям в иностранных альбомах. И вот теперь вдруг такое сногсшибательное соседство! Оно, кстати, не вполне даже предсказуемым образом придало дополнительный вес фигуре Юрия Николаевича в глазах коллег. Уже гораздо позднее, в 1990‐х и 2000‐х, автору этих строк доводилось слышать от того или иного художника: «А, это тот Ларин, у которого выставка была одновременно с Моранди!» По интонациям ощущалось, что соседство с Моранди для них как-то более значимо, чем, скажем, родство с Бухариным.

* * *

Ажиотаж вокруг выставки и все те хлопоты, большей частью приятные, которые она за собой повлекла, отнюдь не заслонили от нашего героя диспозицию на «личном фронте». Может быть, даже наоборот – подтолкнули к тому, чтобы форсировать события. По словам Ольги Максаковой, они