Юрий Ларин. Живопись предельных состояний - Дмитрий Смолев

не ездил в мастерскую, он бесконечно говорил по телефону, расписывая многочисленным друзьям мои неисчислимые достоинства. Мы довольно часто с кем-то встречались – гости, культурные события, бухаринские вечера и так далее. И со всех сторон от симпатичных людей я слышала восхищенные отзывы в свой адрес, вроде того, что «вы спасли Юру! Это подвиг! Если бы не вы, он погиб!» По Москве пошли слухи, что я чуть ли не сама его оперировала. Юра хвастался мною, как ребенок. Иногда я пыталась объяснить, что все совсем не так, что я получила от него ничуть не меньше. Но это было бессмысленно, миф уже появился. Юра утверждал, что меня послал ему Бог, в которого он не верил.

В тот период, по словам Ольги Арсеньевны, состояние его здоровья внушало определенный оптимизм: «Восстановление, медленное, но верное, шло, шло и шло». И даже возобновилась практика дальних, не ограниченных Подмосковьем, творческих поездок. Мир после падения «железного занавеса» стал гораздо более доступным, и это внесло коррективы в былые географические предпочтения: оказалось, что Европа не столь уж отвлеченное, не умозрительное понятие. В путешествия они теперь отправлялись практически всегда вдвоем с Ольгой – об этом мы еще расскажем. А вот многолетняя приверженность к советским домам творчества отменилась у Ларина уже навсегда: те стремительно приходили в упадок или вовсе упразднялись. Последний раз Юрий Николаевич побывал в «Челюскинской» в 1990 году, и больше такого рода заездов в его биографии не было. Надо заметить, что вспоминал он о прежних «творческих дачах» не без сожаления.

В целом же, как выразилась Максакова в нашей беседе, «жили довольно гармонично». Ну и слово «безалаберно» в ее рассказе тоже присутствовало: «Правда, я совсем не хозяйственная, но и Юра человек неприхотливый, и тут не возникало трений». К деньгам оба относились без излишнего трепета – не потому, что денег было много, а потому, что относились именно так.

Когда я переехала к Юре, он считал себя богатым человеком, – вспоминает Ольга Арсеньевна. – После выставки 1989 года у него образовались неимоверные запасы. Но все рухнуло и обнулилось в одночасье после какой-то реформы. Мы часто шутили по этому поводу. Потом долгое время жили, в основном, на мою зарплату, которая почему-то на определенный период была достаточно высокой. Юра иногда переживал и говорил: надо бы мальчикам сказать, чтобы они хоть что-то давали на жизнь, – но ни мне, ни ему такие посылы были недоступны. Однако каждый год, аккурат перед каждой поездкой, у него кто-нибудь покупал работу, и этого хватало на организацию летнего сезона. А если он начинал унывать из‐за отсутствия выставок, почти сразу что-то появлялось на горизонте.

Их семья – в широком смысле слова – все же не бедствовала, как бывало прежде. Анна Михайловна одно время и вовсе пребывала в статусе «состоятельной дамы», поскольку получала неплохие гонорары и за свою книгу, переведенную на несколько иностранных языков, и за участие во всевозможных публичных событиях, «живых» или медийных. Она даже сумела приобрести дачу в подмосковном поселке Кратово – видимо, случайно угадав подходящий момент между «плановой девальвацией» и «безудержной инфляцией». Хотя в той финансово-экономической игре на роль победителей все равно предназначались другие люди, уж никак не вдова Бухарина, и она, конечно, свои доходы сохранить не могла по определению. Вряд ли это так уж чрезмерно ее расстраивало – в любом случае возникли обстоятельства, оказавшиеся для нее явно более травматичными.

Несколько выше мы говорили о том, что «бухаринский бум» оказался не очень продолжительным. Хотя вообще-то на то и бум, чтобы вскоре закончиться, иначе не бывает. Но в случае с Бухариным и другими жертвами расправы над «право-троцкистским блоком» обнаружилось не столько угасание острого интереса, сколько перенаправление его опять в разоблачительное русло. Если прежде Николая Ивановича клеймили за «антисоветскость», то теперь стали уличать в чрезмерной «советскости» – и даже в том, что Бухарин со Сталиным в действительности одним миром мазаны. Поскольку в стране вместо задуманной модернизации коммунистической идеологии случилась ее, идеологии, полная ликвидация, то лозунг «все они были извергами и палачами» выглядел уместным и своевременным. Население особо не возражало: время трудное, надо выживать, а насчет истории – какая уж разница. Государство теперь все равно другое, даже по названию и по очертаниям на географической карте.

Анну Михайловну такого рода перемены не могли не ранить – и в части пренебрежительного отказа от идеалов революции (их она чтила всегда, невзирая на свою лагерную судьбу), и в отношении к памяти погибшего мужа, чье честное имя лишь недавно было, наконец, восстановлено. Как выразился в одной из своих статей историк литературы Борис Фрезинский, биограф Эренбурга и давний друг семейства Лариных-Бухариных, «перестроечному пафосу реабилитации казненных Сталиным оппозиционеров уже шел на смену внеисторический нигилизм».

Справедливости ради все-таки отметим, что не всякие попытки очередного переосмысления роли Бухарина диктовались именно конъюнктурой и упомянутым нигилизмом. Например, Михаил Яковлевич Гефтер в 1994 году, незадолго до своей смерти, опубликовал большое эссе «Апология человека слабого», где анализировал и комментировал письмо Бухарина, отправленное на имя Сталина из тюремной камеры перед началом судебного процесса. Текст того послания ощутимо диссонировал, конечно, с образом сталинского антипода, непримиримого политического противника, каковым Николай Иванович преподносился на страницах перестроечной прессы. Однако в труде Гефтера не усматривается намерения свергнуть недавно восславленного кумира с пьедестала – скорее, ставится под сомнение необходимость пьедестала как такового.

Сын автора эссе, Валентин Михайлович Гефтер, в интервью 2012 года так охарактеризовал отцовское сочинение:

Нашелся новый исторический источник, оглушительный по тем временам, это стало толчком не только для работы над бухаринским текстом, но и поводом вернуться к своим каким-то затаенным мыслям и представлениям, тому самому пониманию, о котором Михаил Яковлевич говорил как об элементе непонимания. Эти рассуждения надо рассматривать в контексте всего его творчества последних, по крайней мере, десятилетий или лет, потому что иначе это выглядит странно. Человек берет текст, очень важный с точки зрения советской истории, очень многозначащий, очень конкретный, и вдруг начинает философствовать. Но мне кажется, это сочетание получилось естественным.

В ходе нашего разговора, посвященного обстоятельствам биографии Юрия Ларина, Валентин Гефтер затронул и тему отношений между давними, близкими друзьями – Михаилом Яковлевичем и Анной Михайловной – на фоне уже написанной «Апологии». По его словам, тогда не возникло никакой ссоры и не прозвучало никаких упреков, хотя почву для этого отыскать было не так уж трудно – при желании.

Последние свои четыре года Михаил Яковлевич прожил за городом, в писательском поселке на Пахре, – рассказал младший Гефтер. – Помимо разных заболеваний, еще и это несколько отдалило его тогда и от Анны