Юрий Ларин. Живопись предельных состояний - Дмитрий Смолев

Что остается? Остается только духовное мужество. И в этом эти три разные женщины равны друг другу. Потому на душу этих женщин выпали такие тяжести и пытки. И как они их преодолели! Они люди совершенно разных идеологий. А что их роднит? Роднит их абсолютный нравственный слух, доброта. И каждый из нас, вспоминая о них, почему-то не может не сказать только одного – солнечность. Одолев все, они остались солнечными.

А завершил ту запись Юрий Федорович, который вообще-то всегда был причастен к политической жизни страны и придерживался весьма твердых позиций, вроде бы не характерной для себя, но явно искренней фразой:

Главная ошибка Бухарина в том, что он, мягкий по характеру человек (это лучшее, что можно сказать о человеке) пошел в политику, но слава Богу, что Юра Бухарин стал художником.

Глава 7

«Я уже не боюсь ошибиться»

Возводя вдоль границ СССР пресловутый «железный занавес», его идеологи-проектировщики подразумевали, вероятно, что это будет временное архитектурное решение, используемое до той поры, пока остальной мир не одумается и не выберет в конце концов, по примеру Страны Советов, единственно верную дорогу в будущее. Оказалось же, что возвели несущую конструкцию. И едва только взялись ее перестраивать на новый манер – а куда денешься, раз уж провозгласили политику открытости миру, – как зашаталось строение в целом… Ну хорошо, пусть это лишь метафора, и на самом деле причины крушения «советского проекта» были несколько иными. Хотя для многих внутри страны выглядело именно так: в процессе переделки «железного занавеса» образовались бреши, куда с незримым напором хлынула окружающая жизнь – казавшаяся тогда и более естественной, и более благополучной. Преграды не устояли, одновременно с ними схлопнулось и само государство, всех накрыло обломками, но зато если выкарабкаться из-под них, то предельно хорошо, как никогда прежде, видны будут окрестности – вплоть до новых горизонтов.

Население бывшего СССР ринулось познавать и осваивать заграницу, ставшую в одночасье доступной. То есть ринулось, конечно, не все население, а наиболее энергичная, инициативная его часть – отнюдь не малая, впрочем. Тогдашняя эмиграция – отдельная тема, мы же говорим сейчас о стремлении просто «увидеть мир». Для миллионов наших сограждан это была мечта, казавшаяся недостижимой. И вдруг: welcome! Денег катастрофически недоставало буквально всем, за понятными исключениями, однако «свободный мир» был в то время настроен чрезвычайно гостеприимно по отношению к бывшим «строителям коммунизма». Порой им не хватало средств, чтобы купить проездной на метро и лишнюю пачку пельменей, а вот в поездки по Европе или США все равно как-то выбирались. Охота пуще неволи.

Не миновал тот тренд и Ларина с Максаковой. Однако здесь нужны, наверное, дополнительные пояснения. Еще и прежде, до своей нейрохирургической операции, Юрий Николаевич, хотя ездил по стране не так уж мало, все-таки не был одержим туристической страстью. Отнюдь не всякие новые места его манили и волновали, а лишь те, от которых он, пусть гипотетически, ожидал главного – подходящих условий для продолжения или развития собственной художественной линии. Такая внутренняя установка оказалась еще актуальнее в период, когда любое путешествие не могло не обернуться для него серьезным испытанием на прочность. Если уж куда-то и ехать теперь, то с единственной, по сути, мотивацией: найти «свои пейзажи» и обрести вдохновение, которое бы заставляло забыть о дорожных неудобствах и медицинских проблемах.

По вдохновению этому он за время болезни сильно истосковался. Настолько, что уже в 1990 году начал подбивать жену отправиться вдвоем в старый добрый Звейниекциемс – тот самый поселок на берегу Рижского залива, с которым у него было связано множество воспоминаний. И Ольга Максакова согласилась, хотя осознавала, что «даже такая поездка была все еще авантюрой»: «Мы оба опасались эпилептических приступов, которые могли застать в любое время и в любом месте. Так что в одиночку он далеко от дома не отходил». Юрий Николаевич там не столько работал – хотя все равно работал, конечно, – сколько проживал заново былые впечатления и вспоминал некогда изученную топографию. Вместе они обошли пешком почти все маршруты, знакомые Ларину по первой половине 1980‐х. Ольга Арсеньевна так и сформулировала: «Поехали мы скорее для того, чтобы он в своей памяти все это воскресил».

Трехнедельная поездка в Латвию сыграла роль триггера: после нее Юрий Николаевич стал все чаще заводить разговоры о Юге. Пока еще не о каком-то экзотическом, заграничном, а о своем, проверенном и давно любимом. Через год, в сентябре 1991-го, они с Ольгой отправились в абхазский поселок Гульрипш, расположенный недалеко от Сухуми, – в знаменитые писательские места, с дачами и санаториями. Ольга Арсеньевна рассказывает, что, несмотря на бархатный сезон, в Доме творчества «Литературной газеты», где они обосновались, постояльцев оказалось совсем мало: времена были неспокойные и в стране в целом, и в Абхазии в особенности. «Поселили нас в хорошем номере, но еды не было никакой», – вспоминает Максакова. Хотя для Ларина, по ее словам, бытовые подробности совершенно меркли на фоне захлестывающих эмоций: «Когда мы приехали, Юра заплакал, повторяя: „Запах, запах Юга“ – для него это было потрясающим переживанием».

Далась им эта южная экспедиция, впрочем, нелегко. Не из‐за бескормицы, конечно, а в силу самочувствия Юрия Николаевича.

Он там сразу простудился: кашлял, поднялась температура, – свидетельствует Ольга Максакова. – Но при первой возможности работал. И говорил, что каждый день должен писать две акварели. Это было его правило, которое он всегда соблюдал до болезни – и здесь тоже. Когда не получалось, возникали угрызения по этому поводу. Довольно много мы там ходили, он ухитрился сделать массу набросков. Те места – морские, кавказские, – он знал и хорошо чувствовал.

Словом, Юрию Николаевичу чуть ли не силком удалось тогда вогнать себя в рабочий режим, а тут еще и московские обстоятельства дополнительно поломали планы: сын Ольги Максаковой угодил в больницу, так что пришлось сорваться домой раньше срока.

Подобный феномен не редок в истории культуры, не одной только живописи: вроде и отрезок в биографии автора не самый благополучный, и здоровье подводит, и внешние факторы заставляют действовать не так, как хотелось бы, однако что-то с чем-то сходится глубоко внутри – и все равно получается «период творческого подъема». От той поездки в Гульрипш остались не только акварели, но и холсты, написанные после возвращения. Среди них те, которые сам художник относил к вершинным своим достижениям – «Белое дерево» (1991) и «Черное дерево (Южная ночь)» (1992).

Примечательно, что одной из лучших работ, сделанных им в прежние, дооперационные времена, Ларин тоже считал изображение кавказского тополя – и тоже ночного. Тот холст, написанный в 1982 году после пребывания в Горячем Ключе,