От предъязыка - к языку: введение в эволюционную лингвистику - Валерий Даниленко

Одиночество страшило А.П. Чехова. О своём гостеприимстве он писал: «Я положительно не могу жить без гостей. Когда я один, то мне почему-то делается страшно» (Ермилов В. Антон Павлович Чехов. 1860–1904. М., 1949, с. 173).

Не всегда спасало А.П. Чехова от одиночества и его писательство. В том самом 1888 г., когда им был написан рассказ «Огни», где речь идёт о смысле жизни, его автор с мучительной остротой впервые пережил тоску по настоящим людям. «Бывают минуты, — признался он А.С. Суворину в конце этого года, — когда я положительно падаю духом. Для кого и для чего я пишу? Для публики?.. Она необразованна, дурно воспитана, а её лучшие элементы не добросовестны и не искренни по отношению к нам. Нужен я этой публике или не нужен, понять я не могу» (там же, с. 175).

Как Диоген Синопский, А.П. Чехов искал Человека. Когда ему встречался человек, заслуживающий уважения, он был рад-радёшенек. В его записной книжке есть такая строчка: «Какое наслаждение — уважать человека» (там же, с. 425).

Наслаждение от уважения А.П. Чехов испытывал по отношению к людям подвига. Перед поездкой на Сахалин он писал А.С. Суворину: «Вы пишете, что Сахалин никому не нужен и ни для кого не интересен. Будто бы это верно?.. Не дальше, как 25–30 лет назад, наши же русские люди, исследуя Сахалин, совершали изумительные подвиги, за которые можно боготворить человека, а нам это не нужно, мы не знаем, что это за люди, и только сидим в четырёх стенах и жалуемся на то, что бог дурно создал человека» (там же, с. 225).

Хороших людей А.П. Чехов воспринимал как подарок судьбы. Таких людей он встречал в Сибири во время поездки на Сахалин. С восторгом он писал оттуда сестре: «Боже мой, как богата Россия хорошими людьми!» (там же, с. 232).

Разные способы общения, вместе с тем, не могли уничтожить в А.П. Чехове чувства одиночества. Этим чувством он наделил и некоторых своих героев. Так, в «Палате № 6» доктор Рагин говорит о своём пациенте Громове: «Какой приятный молодой человек! За всё время, пока я тут живу, это, кажется, первый, с которым можно поговорить. Он умеет рассуждать и интересуется именно тем, чем нужно» (Чехов А.П. Собрание сочинений в 8-и томах. Т. 5. М., 1970, с. 132).

В «Дяде Ване» Астров говорит Войницкому: «Те, которые будут жить через сто, двести лет после нас и которые будут презирать нас за то, что мы прожили свои жизни так глупо и так безвкусно, — те, быть может, найдут средство, как быть счастливыми, а мы… У нас с тобою только одна надежда и есть. Надежда, что когда мы будем почивать в своих гробах, то нас посетят видения, быть может, даже приятные. (Вздохнув.) Да, брат. Во всём уезде было только два порядочных, интеллигентных человека: я да ты. Но в какие-нибудь десять лет жизнь обывательская, жизнь презренная затянула нас; она своими гнилыми испарениями отравила нашу кровь, и мы стали такими же пошляками, как все» (там же. Т. 7, с. 238).

* * *

Последними словами Антона Чехова были: «Давно я не пил шампанского». Много воды утекло со дня его смерти. Уменьшилось ли за это время число людей, вгоняющих нас в категориальную тоску?

Нет мне ответа. Некому отвечать. Как я в гробу буду лежать один, так я, в сущности, и живу один.

Ещё в молодости Александр Трифонович Твардовский (1910–1971) написал: «Единственным моим дневником являются стихи» (Твардовский, 1978, с. 158). Но сразу же прибавил: «Некоторые из них, правда, не содержат в себе никаких следов пережитого или увиденного мною» (там же).

Приведённые слова помечены их автором 8 марта 1940 г. — в записях, которые он озаглавил «С Карельского перешейка (из фронтовой тетради». Ему нет ещё и тридцати. Он делал эти записи во время его участия в финской войне. С 1942 г. по 1945 он вёл записи во время Великой отечественной войны, активным участником которой он был в качестве военного корреспондента. Вот как он озаглавил эти записи: «Родина и чужбина (страницы записной книжки)». Во избежание жанровых недоразумений А.Т. Твардовский предупреждает: «Записи мои — не дневник» (Там же, с. 310). Действительно, «Родина и чужбина» — не дневник, а сборник рассказов, в которых он описывает свои военные впечатления. Между тем мы находим в них, как и в «С Карельского перешейка», явные дневниковые записи.

Что такое дневник? Хронологически следующие друг за другом записи, которые его автор делает для себя. Эти записи лишь в редких случаях в дальнейшем публикуются для других. Своей датировкой «С Карельского перешейка» в большей мере напоминает дневник, чем «Родина и чужбина», где точная датировка отсутствует. Однако оба эти произведения создавались с прицелом на их дальнейшую публикацию (разумеется, в переработанном виде). Вот почему их автор и отрицал их принадлежность к жанру дневника. Между тем в них имеются фрагменты, которые никак иначе, как дневником не назовёшь. Эти фрагменты и составили основной материал для настоящей статьи. Другой, ещё более обширный материал для неё я нашёл в недавно изданном «Новомирском дневнике» А.Т. Твардовского, за прекрасное издание которого мы должны низко поклониться замечательным дочерям его автора — Валентине и Ольге. Отец был бы доволен. Опираясь по преимуществу на указанный материал, я пытаюсь в этой статье сделать набросок духовно-культурного облика великого советского поэта.

Религия.

В приложении к замечательной книге Регины Романовой «Александр Твардовский. Труды и дни» Е.В. Витковский пишет: «Александр Твардовский был искренне и глубоко верующим человеком» (Романова, 2006, с. 767). Заявление весьма ответственное! Увы, голословное.

Его автор как будто приводит в его подтверждение такую ситуацию: Алексей Сурков застиг А.Т. Твардовского в Париже за чтением воспоминаний Николая Валентинова (Вольского), ставшего белоэмигрантом в 1930 г. Этот Н.В. Вольский начинал, подобно С. Н. Булгакову и Н.А. Бердяеву, как социал-демократ, а со временем переметнулся в православные антисоветчики. По свидетельству поэта Кирилла Померанцева, А.Т. Твардовский будто очень испугался того, что А.А. Сурков застал его за чтением Н. Валентинова и, якобы «делано улыбнувшись», пролепетал: «А знаешь, Алёша, вот прочту Валентинова и ещё больше полюблю Владимира Ильича» (Там же). Это и есть доказательство искренней и глубокой веры А.Т. Твардовского в бога?

А вот известный учёный и писатель Чарлз Перси Сноу, с которым А.Т. Твардовский был в довольно доверительных отношениях, утверждал другое: «Твардовский не был христианином, не был верующим. Как многие другие эмоциональные натуры, он помнил церковную службу, которую посещал в детстве. У него было точно такое же чувство, какое я сам испытывал в англиканской церкви, и верил он также мало. Если хотите, он испытывал ностальгическую нежность к старой России…» (Там же, с. 525).

А.Т. Твардовский не был воинственным атеистом. Представление о своём народе у него чуть ли не неразрывно срослось с его православием. Сам же поэт всю свою жизнь ощущал себя его органической частицей. Вот почему он не мог быть воинственным атеистом. Вот почему, в частности, он весьма сочувственно отнёсся к старику, который молился. В его рассказе «Весной 1942 года» мы читаем: «Хозяин хатёнки, где мы провели эти трое суток степной вьюги… долго и строго молился на ночь… Когда он улёгся на печке, я осторожно выразил своё недоумение. „Молюсь? — спокойно, но с неохотой отозвался он. — Мало ли… За сынов молюсь — трое уже у меня на войне. За Красную Армию молюсь, дай ей господь здоровья на одоление врага. Так и молюсь, брат. А что?“» (Твардовский, 1978, с. 242).