Великая княгиня Рязанская - Ирина Красногорская

– Прости, – сказала она, то ли оправдываясь, что убежала от гостьи, то ли оправдывая её неловкость, – я здесь хожу ночью, словно кошка. С малолетства знаю каждую травинку. Да, да! Трава тут каждый год одна и та же, хотя и косят её по два раза в лето.

Спустились к самому краю обрыва, где росли три огромных осокоря.

– Вот он мой любимый! – Ульяна потёрлась щекой о средний. – Сядем? Да ты не бойся – не застудимся: тут попонка лежит.

– Попонка? Почему?

– Ну да – я же здесь каждый день сижу…

– Скамеечку бы приказала сделать.

– Скамеечка от земли отрывает.

Сели, прижались спинами к осокорю. Но Анне его могучий древний ствол показался слишком твёрдым, неприятно бугристым и будто бы исторгающим какую-то недобрую силу, и она отодвинулась в сторону, насколько позволяла попонка. Разговор не ладился: Анна хотела, но не решалась спросить о неудачном, на её взгляд, выборе жениха, Ульяна опасалась этого вопроса и не желала ничего объяснять сама. Скучно поговорили о лошадях, о слугах, о детях. Старшему сыну Анны миновало пятнадцать лет. Он считал себя взрослым, и впрямь недалеко было до этого – родители уже задумывались, на ком его женить, конечно, хотелось бы на богатой и знатной, да кто из них пойдёт теперь за наследника рязанского, когда Московия так возвысилась. Пока выбор остановили на московской княжне Агриппине из рода Бабичевых, предок их некогда перешёл из Орды на службу к великому князю Московскому. Младший сын Фёдор, хотя из детского возраста и не вышел, подражал во всём брату, а не отцу, от родителей обособился и намедни ревмя-ревел, чтобы на свадьбу Ульяны не ехать, и настоял на своём – остался с братом «управлять княжеством».

– А моя напротив – тоскует по отцу, хотя и не помнит его, и так привязалась к Владимиру, что придётся её оставить в Пронске, – грустно сказала Ульяна.

– Как же ты?..

– Не будем об этом! Браки заключаются на небесах! – Ульяна вскочила.

– Нас, наверное, уже хватились! – забеспокоилась Анна, тоже пытаясь подняться, но в длинной одежде встать так ловко, как Ульяна, не смогла.

– Ты посиди. Я сейчас! – Ульяна шагнула в пустоту и сразу пропала из виду. Там, под обрывом, до реки простирался небольшой луг, без единого кустарника, поросший короткой и всегда влажно-прохладной травой. Над ним сгущалась темнота, поглотившая Ульяну. А может, она не пошла на луг – присела где-нибудь под обрывом, думала Анна, тщетно вглядываясь во тьму и различая в ней только поблёскивающую неширокую полоску воды.

В этот поздний час неприметная, заурядная речка источала свежее сильное благоухание, составленное из множества разных запахов. Наиболее резко выделялся запах рыбы, для которого толща воды не была помехой. Да и не таилась рыба на глубине, то и дело выскакивала на поверхность, давая о себе знать мощными частыми всплесками, громким, жадным чавканьем.

Голосили лягушки, заглушая соловьиные трели и далёкие мужские голоса. Где-то за рекой простучал в колотушку деревенский ночной дозор. Пора было бы Ульяне вернуться, но она как в воду канула.

– Уля! – Анна позвала тихо, чтобы не очень себя обнаруживать – мало ли кто ещё в этой темноте таится, – в ответ ни звука.

Уж не попала ли она в руки каким-нибудь разбойникам? Хоть и охраняется усадьба, но речку переплыть в темноте незаметно можно, и на дереве затаиться ничего не стоит. – Тревога росла, ночная прогулка представлялась теперь Анне детской глупой выходкой, неприличной дерзостью – невеста ушла из-за свадебного стола – и пропала, великая княгиня потворствовала ей, что подумают о них гостьи!

А вдруг! – Анна испугалась самой мысли, но позволила всё-таки ей завершиться: а вдруг эта нелепая прогулка – ловушка для великой княгини, и какому-нибудь ордынцу, тому же Зауру, будет лестно пленить её, назначать потом большой выкуп… Ей показалось, что кто-то уже подкрадывается сзади…

Тёплые руки закрыли ей глаза…

– А-а! – она не успела крикнуть или крикнула, но от радости, потому что сразу узнала прикосновение, уловила знакомый, любимый с детства запах душицы и чабреца, почувствовала упругую зыбь широкой груди и, легко развернувшись, приникла к ней лицом.

– Анна, Анна, – шептал князь Пронский, – я рад, я безумно рад, что мы с тобой наконец свиделись.

Она ощущала тепло его мускулистых, твёрдых, надёжных рук. Это были родные руки – отца, старшего брата, из них не хотелось высвобождаться. Не заметила, не поняла, как очутилась у него на коленях, как руки её скользнули под его рубаху, пальцы с наслаждением ощутили горячую нежную гладь его кожи, округлую выпуклость позвонков, едва касаясь их, спускались ниже. («Господи, что делаю я!») Губы припали к ложбинке над левой ключицей и слушали (да, слушали!), мощный размеренный ток его крови. Ответных действий она не воспринимала: князь перестал существовать отдельно от неё. Он был ею самой! Сколько длилось это наваждение, забытьё – минуту, час? И всё-таки, и всё-таки она очнулась и сказала трезво, с излишней, пожалуй, сухостью:

– Нет! Не сейчас, нет! – и отпрянула.

Пронзительно и свежо пахла река, вопили лягушки, какая-то разбуженная птица завозилась в ветвях осокоря: «Чекломенде! Чекломенде!»

– Нет!

– У тебя?.. – в вопросе Владимира было буднично-заботливое понимание, которое сближало их не меньше самой близости, но в то же время лишало происшедшее между ними романтической возвышенности. И понимая это, Анна всё-таки ухватилась за подсказку – ответила утвердительно. Конечно, дело было не в этом, не в желании сохранить супружескую верность, не в боязни обзавестись незаконнорождённым ребёнком – она хлебнула колдовской настойки после рождения Фёдора. В последнюю минуту Анна испугалась, испугалась потерять Владимира – знала, как разочаровывают достижения.

Забытьё забытьём, но она словно бы раздвоилась. Одна была страстная, бесстыдная, опрометчивая. Вторая – хладнокровная, даже расчётливая. Эта вторая снисходительно наблюдала за всем происходящим и успела остановить на самом краю.

– Я люблю тебя! – сказала Анна в некотором отдалении от князя, поправляя в темноте помятую и расстёгнутую одежду. – Ты вообразить не можешь, как! – Она подошла к нему, потёрлась лбом о плечо: – И цена моего отказа – любовь.

– Не печалься, – Владимир, конечно, не понял её, – «это» у меня никогда не было связанно с любовью. Я не люблю свою хворую жену. И никогда не любил. Не люблю глупых девок.

«Зачем он сейчас о девках?» – сердце сдавило от ревности, спросила обиженно:

– А меня-то ты любишь?

– Милая! – Владимир обнял её так, что она подумала с озорной радостью: «Ну, всё, пропала!» Однако он разомкнул объятие: – Не думал, что и у тебя, как у всех жёнок, сердце в ушах. – Он легонечко поцеловал её в щёку: – Идём, похолодало – лихоманку ещё подхватишь, – и накинул на плечи Анне кафтан.

Усадьба затихла. Все в ней отошли ко сну. Умолкли на пару часов, до рассвета, звонкоголосые обитатели реки и сада. Только комары звенели тонко и хищно.