Великая княгиня Рязанская - Ирина Красногорская

– Завещание составлено недавно, видимо, великий князь надеялся дожить до совершеннолетия сына. Месяца три до него осталось?

– Да, да, – подтвердила Анна, – три месяца и неделя, – всё ещё не понимая, как шатко, как уязвимо её положение. Разговор с епископом состоялся до похорон. Тогда Анна не сомневалась в его доброжелательности, теперь же, после трапезы, видела в нём врага. И виною тому суженый, думала она, как всегда в минуты душевного смятения, шагая по светлице от дверей к окну. У окна ей лучше думалось, но это в тёплую пору, сейчас через разновеликие и всё-таки малые стёклышки, покрытые корочкой наледи, ничего не было видно, да и не было ничего там, кроме снегов. Снега, снега, снега.

Обида на мужа вытесняла остатки скорби. Выходило, не простил он жене несостоявшейся измены. Хотя почему несостоявшейся? – для Василия приход жены под утро был изменой и без её признания. Он простил сгоряча или на словах, а потом помышлял отомстить. Отомстил!

С досадой, вспомнив свою измену, Анна представила князя Пронского, но образ его мелькнул с той же равнодушной поспешностью, что и неясный вид вяза, дуба или иного какого-то дерева, росшего на берегу речушки, название которой забылось. «Разлюбила», – пришло и тут же отправилось следом за князем и дубом объяснение, не доставив Анне ни радости, ни огорчения.

Клубились, путались, распирали голову мысли о том, что ей осталось всего три месяца, чтобы упрочить своё положение, чтобы убедить любимое дитя, что оно не готово править княжеством, а может, и вовсе не способно, убедить в этом его сторонников и сплотить своих. Последние, конечно, были: тот же конюший Фёдор, дьяк Язвец, игумен Солотчинского монастыря и ещё разные люди. Но после выступления епископа Анна усомнилась в их преданности, не знала, как её проверить, и тут подумала о Еввуле. Она могла посоветовать что-нибудь – недаром же звалась Еввула, благосоветная – или посмотреть в волшебную бусинку. Еввула не была на похоронах и поминках. Она часто нарушала обычаи, и, привыкшая к этому, Анна не стала беспокоиться. Упрёк, угроза епископа заставили заволноваться. Кремль хорошо охранялся, Глебовская башня была под особым присмотром, и всё же нельзя было исключить опасность – угрожал ведь не тать какой-нибудь.

Воображение нарисовало Анне так ярко картину нового несчастья, что она немедля сама поспешила к башне. За ней следовали девушка и рында. Анна подумала, что на сей раз сопровождение слабовато, но не кликнула стражу.

Еввула действительно лежала на полу у постели, босая, раскинув руки и обратив лицо вверх, как лежат летней порой на лугу. На ней была та же рубаха, в какой она прибегала к храму. При появлении Анны она не вздрогнула, не пошевелилась, а та на мгновение застыла у дверей. Девушка за её спиной слабо вскрикнула:

– Убита!

– Я жива-живёхонька, – произнесла Еввула, однако едва слышно. – Проходи, Анна, а стражей своих отправь на лестницу – мне поговорить с тобой надо с глазу на глаз.

– Мне тоже! – Анна махнула провожатым. Они вышли, плотно закрыв за собой дверь. «Радёхоньки небось», – подумала Анна, подозревая давно, что этих двоих связывает не только служба.

– Ложись рядом, – предложила Еввула, словно и в самом деле распласталась на разнотравье.

– Ложись? Тут и сидеть-то долго нельзя, – возразила Анна, но всё-таки присела на голый холодный пол. Все кремлёвские помещения настыли за время похорон – печи не топились до выноса, а эта каморка в башне едва ли отапливалась вообще.

– Идём ко мне, тут ты до костей продрогнешь. – Анна взяла Еввулу за руку. – И так в ледышку превратилась. На постель ложись. Давай помогу.

– Пустое! Я повиниться перед тобой должна, Анна.

– О чём ты говоришь! Какая вина! Это я согрешила, когда просила оживить его. Епископ…

– Я сосестрой твоей пыталась стать, Анна. Да, как Ледра! Ночами под окнами ложницы простаивала, когда тебя там не было. Стражу подкупала. В трубу к нему лазила. Но не нужна ему была моя любовь…

– Он любил тебя очень, как сестру.

– А я из-за любви к нему тебя полюбила. Гибели его страшилась больше собственной смерти. А вот не хватило сил за ним последовать и, чтобы жить, их не осталось. – Еввула замолчала, потом вдруг приподнялась, обняла Анну за шею и заголосила по-бабьи: – Ох, да как же мы жить без него будем? Как жить?

– Помоги мне, голубка, – попросила Анна, целуя её мокрые холодные щёки. – Сейчас я просто не знаю, с чего начать. Но мы с тобой выдюжим, обязательно выдюжим.

Еввула разомкнула руки, отстранилась и, глядя Анне в глаза, сказала холодно, повелительно:

– Оставь мысли о правлении. Нишкенде-тейтерь даёт тебе последнюю, слышишь, самую последнюю возможность исправить судьбу. Ты совсем запуталась в мелких, суетных желаниях и забыла о своём предназначении. Будешь противиться судьбе, долго не проживёшь, а ведь ты жизнелюбка, Анна. Да и счастья тебе власть не принесёт. – Еввула вертела в руках волшебную бусинку.

– Э, ты хватила! – Анна поднялась, пересела на скамейку, Еввула осталась сидеть на полу. – Языческая богиня наставляет меня писать иконы? Этого не должно быть! А коли есть, значит… Так вот почему мои образа не имеют силы! Вот почему моя икона не помогла Юрию!

– Она не дошла до Юрия. – Бусинка сверкнула нестерпимо ярким огнём, рассеяла полумрак каморки. – Вскоре икона объявится в заречном селе и станет Чудотворной, а ты не решишься признаться, что написала её.

– Такова судьба всех иконников, – усмехнулась Анна, – потомки не узнают их имён. Летописцы замечают только правителей.

– Я не буду помогать тебе, Анна. Не только оттого, что не хочу, чтобы ты окончательно загубила свой талант, ещё и потому, что служу Нишкенде-тейтерь и не нарушу клятвы, данной ей.

– Что ж, тогда остаётся одно – Москва!

– Одумайся – Москва погубила Василия!

– Меня не погубит! – Анна встала и направилась к дверям, Еввула тоже поднялась.

– Посмотри, какую участь ты готовишь своему потомку, упорствуя.

Еввула протянула бусинку. Бусинка оказалась очень горячей и слепила. «Её невозможно поднести к глазу», – хотела сказать Анна, но вдруг увидела перед собою большое помещение непривычной постройки: высокий потолок, высокие окна, в их рамах огромные стёкла, которые можно было бы принять за отсутствие их, если бы они были тщательно вымыты. Прекрасное помещение, однако в нём обитала нищета. Нищета! – облупившаяся краска на потолке и стенах, чёрный, будто нарочно покрытый грязью, пол, кособокие столы и скамьи, неряшливые дети, тесно сидящие друг подле друга. Анна не могла понять, бедно ли они одеты: никогда прежде не видела подобной одежды. «Который же из них мой потомок?» – «Он у доски!»

На короткой стороне стены висело нечто, похожее на вышитую пелену, всё в зелёных и коричневых разводах, в голубых прожилках. Возможно, за этим и скрывалась какая-то доска, но её Анна не увидела. Невысокий щуплый мужчина в поношенной одежде и стоптанных сапогах водил по голубым прожилкам тонкой длинной палочкой. Дети рассеянно следили за её перемещениями. Внезапно, как на крик, он повернулся и встретился с Анной взглядом. Суженый! Таким бы Василий стал лет в пятьдесят, если бы сбрил бороду и оставил усы.