Тойота-Креста - Михаил Тарковский

– Здорово, гонщик! Ты где? – спросил Михалыч.

– Завтра буду к вечеру, если всё нормально.

– Ну, понятно. Хорошую взял-то?

– Отличную!

– Везёт! – не очень убедительно подпустил леща Михалыч. «Значит, точно чо-то надо. Так просто хрен позвонит», – подумал Женя с раздражением. «Сотыга» резко обогнал его и, увидев встречную «калдину», притормозил и нырнул в закуток меж коптящим «зилком» с дровами в перекошенном кузове и фурой с кемеровскими номерами: как раз туда, куда метил Женя.

– Везёт, кто везёт.

– Да лан, я на чужую кучу глаз не пучу. Ты это…

И по своему обыкновенью перешёл к делу. Суть его касалась последнего охотничьего закона, согласно которому арендная плата за угодья становилась настолько высокой, что делала бессмысленным занятие промыслом. И Михалыч просил Женю срочно заехать в департамент и «узнать поподробнее, почём пуд соли стоит», то есть, когда закон вступит в силу и нельзя ли как-нибудь его обойти, например, фиктивно урезать участок. И в случае если он не заплатит деньги, то не лишат ли его угодий?

– Ты уж подумай, как ловчее сделать, – закончил Михалыч.

– Ну хорошо, я узнаю, к кому там, если чо… – без восторга сказал Женя и подумал: «Взял бы сам задок-то оторвал да приехал, да и порешал всё. Заодно бы и нюхнул… соли-то городской».

– Сделай, Жень. Я уж в долгу не остануся. Да… и ещё узнай мне насчёт гусянок на «буран», где подешевле. А то снег нынче поздно лёг, – неторопливо и причмокивая говорил Михалыч (он, видимо, пил чай с конфетами), – а я по шивякам осенью ездил, истрепал – аж спицы дыбарем торчат… Если чо, возьмёшь мне, ага, пару штук? Там деньги мои за пушнину у Тагильцева лежат у Робки. На Водопьянова… А ты слышал, Робка нынче -то…

– Ну лан, дай доеду, брат, а? Давай. Всё. Не могу. Носятся, как сумасшедшие. Позвони завтра вечером, – окоротил его Женя, покачав головой: «Со своими шивяками тут!»

Женя очень ждал встречи с Вэдовым, с которым не виделся незнамо сколько, и звонил ему, но телефон был выключен. Уже настали сумерки и оставалось километров двадцать до Тулуна, как позвонил Валерий Данилыч Татарских:

– Женька, здорово! Ты где? «Ну началось… в деревне лето».

– Здорово, Данилыч! Иркутск прошёл.

– А Тулун?

– Ну вот подъезжаю. А что?

– Ты это… Сильно торопишься?

– А что такое? Говори.

– Помнишь Витьку Шейнмайера?

– А что ещё с ним? – обеспокоился Женя.

– Да ниччо. Ты… Ну… это… Короче, сможешь его из Братска забрать?

– Чо он в Братске забыл?

– Ну, долго рассказывать. Ну, забери… он подстрял, короче… Да там рядом. Полтораста вёрст. Два часа делов…

«Да вы чо? Какой Братск?»

– Не полтораста, а двести двадцать пять, во-первых…

– Ну, Жень.

– Ково Жень-не-лезь на рожень! Какого рожна он в Братске делат?! Фельбушмайер твой…

– Шейнмайер, – облегчённо сказал Данилыч, – ну слётай. («Шмеля нашёл!») Надо мужика выручить. У него там эта буча с затоплением…

– Да знаю я! – отрезал Женя и добавил уже мягче: – Ну ладно…

– Ну, отлично, – вздохнул Данилыч, – я тебе его номер сброшу, позвони ему, подъезжать будешь. А то у него денег нету. Ну давай, Жека, спасибо!

– Спасибо будет, когда привезу Швеллера твоего! Такое… на кедровых орехах и с груздочками, – рыкнул Женя.

– Беспреткновенно.

– Ну, тогда и утешься, муже, – ответил Женя в тон. – Буду твоему блудному Шершхебелю аки путевождь. Давай, Данилыч, всё нормально будет! – попрощался Женя бодро и весело. И, покачав головой, бросил телефон на пустое сиденье: «Совсем охренели! Братск ещё какой-то…»

Витька Шейнмайер был ссыльный и очень беспокойный ангарский немец из Кежемского района, вместе со всеми жителями потерпевший от грядущего затопления Ангары выше Богучан, где возрождали стройку гидростанции. В истории этой он занял показательную правдоискательскую позицию и уже получил на этой почве небольшой инфаркт.

Село Кежма, давшее многих замечательных людей, было центром особого нижнеангарского уклада, многовекового, крепчайшего и достойного отдельного повествования. Богаче Енисея по природе и пригодней для жизни, Ангара в отличие от него течёт широченным разливом меж многочисленных островов, изобилующих покосами. Разнообразно-чудны её перекаты, шивёры и разводья, да и нерестилищ трудно найти лучше, чем протоки меж островами. До стройки трёх гидростанций – Иркутской, Братской и Усть-Илимской – эта единственная вытекающая из Байкала река поражала кристальной водой – из Байкала она и по сю пору такой прозрачно-синей и вытекает. А сколько рыбы было! А как хороши были ушедшие под воду поля и покосы на длинных, как ножи, островах, многие из которых были жилыми! А стоявшая на Селенгинском острове деревянная церковь, которую разобрали и увезли как памятник зодчества и которая так и лежит несобранная на промбазе под Кодинском!

Ангаре и повезло меньше, чем Енисею, – её сильно подкосили леспромхозы, пластавшие прекрасные борa и привлекшие прорву шатучего сброду, смешавшего и замутившего вековечный уклад и усилившего отток молодёжи с земли на временные денежные работы. Но и к этому прискрипелся ангарский многожильный народ – больно крепко стоял он на этих обжитых прапрапрадедами берегах.

Сейчас после долгой передышки возобновлялась стройка Богучанской ГЭС, поэтому Кежма и все сёла выше и на островах, и на берегу подлежали ликвидации: Мозговая, Аксёново, Паново, Селенгино, Усольцево. Деревни со всеми стайками, сараями, банями сжигались, чтоб не засорять ложе будущей акватории «заиляющими остатками» жилого хлама. Народ перевозили в Кодинск. Витька сказал, что никуда не поедет, пока не дадут жильё в крае, по его мнению, достойное тем потерям, которые он понесёт при переезде. Ничего такого никто ему давать не собирался. То, что предлагали, его не устраивало, он пошёл на принцип и со всей немецкой дотошностью бросился писать, взывать, судиться, а главное – продолжать жить в своём доме посреди пепелища.

Был он небольшой, худощавый, подсохлый, с носатым несимметричным лицом и абсолютно неотличимый от любого сибирского жителя, такой же измочаленный жизнью, но неунывающий и шебутной. Слыл доскональнейшим механиком, до винтика знал всю прежнюю грузовую и тракторную технику. Был рыбак, охотник и матерщинник, любил выпить и считал себя коренным ангарцем.

Женя не мог понять, как из Кежмы он попал в Братск, когда дорога в Красноярск шла через Канск. И удивлялся, как повалила вдруг в его жизнь Ангара: нижнеудинский Серёга, к которому он стремился, как домой, был женат на коренной кежмарке. Могилы её родителей в ближайшее время должны были уйти под воду.

– Не дают доехать по-человеччи… – досадовал Женя. – Да ладно, заберу.

В глубине души он испытал облегчение от этой отсрочки – слишком многое предстояло разгребать по приезде, включая новый дом, куда он недавно переехал и где было невпроворот работы. Он с тоской предчувствовал первые дни, когда надо будет отвыкать от втягивающей силы трассы. Когда опадут дорожные крылья и он с неделю будет маяться, трепыхаться, пока уже сам себя не обрастит новым и крепким домашним пером. «Как линный крохаль, хе-хе»…