На исходе ночи - Иван Фёдорович Попов

ясно. А может быть, и надо было попытаться еще и еще раз прийти к какому-то соглашению?

Я стал ей приводить свои аргументы еще подробнее. Мы сели на лавочку у каких-то ворот.

Потом встали, снова пошли, и снова я продолжал свой рассказ, а она — свои вопросы. Расстаться, не выговорив всего, ни я, ни она не могли.

И когда подошли к месту ее ночевки, я еще не успел убедительно изложить ей все мои доводы. И Клавдии, очевидно, казалось, что она не все свои сомнения успела высказать. Можно ли расстаться при такой неясности, при такой встревоженности?

Когда она все-таки решилась позвонить, то на дверях деревянной замшелой развалюшки не нашлось звонка. Я громко застучал кулаком в дверь.

— Осторожнее, Павел, ты завалишь весь домик.

В сенях послышались спотыкающиеся шаги, треск половиц, кашель, громыхнул засов, и дверь открылась. Женщина на пороге сказала:

— Уж очень крепко я уснула… с работы. Слышу стук, а прогнать сон нет мочи. Входите, Клавдинька.

Надо было прощаться. А как же уйти, не договорив и не услышав самого главного: согласна она со мной в конце концов или нет?

— Простите, — обратилась Клавдия к женщине, — этот товарищ, он сейчас уйдет, только мне нужно сказать ему еще два-три слова.

— Пожалуйста, пусть входят и они, — сказала женщина, — но только уж не взыщите, придется вам говорить в сенях, в квартире не прошагнешь, вповалку люди спят.

Женщина показала Клавдии, как наложить крюк, и ушла в комнату.

И мы остались вдвоем в темноте холодных сеней, где стояли тяжелые, смерзшиеся запахи людского жилья.

— Право, Павел, я не знаю, на что решиться, что ответить тебе. Я вижу, ты начинаешь сразу сердиться.

— Я? Сердиться? С чего вы взяли? Вы имеете право думать и судить как хотите…

— Павел, не притворяйтесь, вы сразу выдали себя, назвав меня на «вы»!

— Неправда, я вам сказал «ты», а это вы мне говорите «вы»…

— Ну, зачем мы ссоримся? А дело, Павел, очень, очень серьезно.

Обыкновенно в наших разговорах она прекрасно владеет собой, и выдержка ее всегда меня умеряла.

— Хорошо, Клавдия, говори, я слушаю.

— Ну, посуди сам: если слухи о роспуске фракционных центров верны, то это значит, что берется курс на то, чтоб продолжать оставаться с меньшевиками в одной партии. А ты хочешь вынести разногласия на суд широких масс. Это означало бы формальный раскол.

И чем больше мы с ней обсуждали, что является ошибкой и что не ошибкой, тем больше запутывались. И чем настойчивее мы уверяли, что надо как следует понять друг друга, тем меньше мы друг друга понимали.

В темноте мы стояли близко, рядом. Но по какому-то мне самому непонятному инстинкту я отдалялся от нее всякий раз, когда нечаянно ее касался. И она так же резко отстранялась от меня при каждом неожиданном прикосновении.

— Меня очень печалят твои сомнения, Клавдия. Я умоляю тебя: пока есть время, еще и еще раз проверь, обдумай. Здесь зародыш огромной, решающей ошибки, и, может быть, для тебя непоправимой. Пойми: одно дело — сплочение, объединение масс на основе прямых, ясных, четких революционных задач, а другое дело — дипломатическая стряпня пухлых, двойственных, нарочито неясных «объединительных» формул и пустых фраз. Если ты этого теперь не поймешь, то отсюда, от этой точки, наши с тобой мысли могут разойтись по разным руслам. Неужели так будет? Ты ставишь под удар все, все…

У меня мелькнула одна мысль, но я колебался, рассказать ли ее Клавдии, и тут же рассказал:

— Клавдинька, — только ты не обижайся, — вот что пришло мне в голову. Ты знаешь, я, по совету Сундука, занимаюсь сейчас теорией и тактикой с Василием. Право, у нас очень хорошо и интересно складываются беседы. Мы разбираем сейчас по ленинскому «Что делать?» тему о соотношении стихийного и сознательного, а по работе «Шаг вперед, два шага назад» — тему о соотношении класса и партии. Приходи к нам на эти беседы. А? Приходи, друг.

В это время в квартире кто-то загремел, как будто уронил в потемках метлу или ухват. Долетело хоть и приглушенное, но довольно явственное ворчание:

— Что это в сенях-то шепчутся, или, знать, не нацелуются никак?..

Мы расстались, оба с тяжестью на душе. Она — оттого, что не сумела до конца убедиться в правильности моего поведения на совещании, а я — от досады, что ей все еще не ясно то, что для меня во время нашего разговора стало еще несомненнее.

Уже выйдя из сеней, я спохватился, что мы разошлись, даже не пожавши друг другу руки, и что она мне так и не ответила, придет ли на беседы с Василием.

ГЛАВА XIII

Стучу в окошечко одноэтажного деревянного флигелька на косогоре, в переулке, скатывающемся к самой Москве-реке.

Мне было наказано Клавдией постучать во второе окно. Я опасался, что у Бескозыречного в такой поздний час спят, — рабочая семья, — но, на счастье, окошко сияло полным светом — значит, не от лампадки, а от лампы.

Отпер и встретил меня сам хозяин. Я сразу узнал его по улыбке, идущей откуда-то из глубины. И он меня узнал. Подморгнул:

— Помните?.. У нас на Голутвинской, перед воротами, вы речь держите, а я вам: «Беги, миляк». Только вы в картузике тогда были… но и шапочка у вас сейчас подходящая к рабочему обличью…

Малюсенькая прихожая была оклеена цветастенькими обоями, видно давнишней оклейки, но чистенькими, без пятен, и только кое-где понизу оборванными.

Бескозыречный поймал мой взгляд.

— Некому безобразить. Детей у нас малых нет, сын большой, на фабрике уже работает. Ну, да сказать правду, любительница до чистоты моя Авдотья. Входите, товарищ Павел. А я буду товарищ Фрол…

Он произносил «товарищ» как большой титул. Видно, ему было внове, что его стали называть товарищем люди малознакомые и имеющие вес в его глазах. И это веселило и радовало его, как другого радовал бы только что полученный чин.

— Стесняетесь, что у товарища Фрола люди оказались?..

И действительно, из комнатушки, где горела пятилинейная лампочка, слышался говор нескольких голосов.

— Не сомневайтесь, свои. Сестра моя Луша с сынком Афоней к нам из деревни с горюхой приплыла… и потом еще Петя Шустров, деверь Лушин, брат покойника мужа ее, забежал не так повидаться, как обмозговать одно дельце. Да проходите смелее.

Конечно, эта ночевка была отклонением от классического сорта ночевок, когда тебя видит только тот, кто открывает дверь, а затем ты удаляешься в какую-нибудь скрытую конуру. Но нынче было не до тонкостей.

Я вошел в горенку. Познакомились, поздоровались. Афоня