На исходе ночи - Иван Фёдорович Попов

оказался мальчиком лет восьми, не больше; у него были заплаканные глаза с выражением страдальческого отчаяния, испуга и тоски.

Женщина в тот же миг исчезла в комнате за перегородкой, Постояв у косяка малое мгновение, как бы для соблюдения приличия, исчез за женщинами и мальчик. Петя Шустров сочувственно покачал вслед ему головой, а Фрол тяжело вздохнул. Я догадался, в чем дело: Афоню привезли из деревни «отдать о мальчики» — явление в наших подмосковных местах обыденное. Меня это тоже наполнило и волнением, и сочувствием к мальчику и к его матери.

Но сильнее взволновал меня Петя Шустров, вернее — его рассказ, который он начал сейчас же, без всякой передышки, как только я сел к столу.

А стол был накрыт явно в расчете на мой приход.

— Не велики разносолы у товарища Фрола, — сказал Бескозыречный, — редька ломтиха, редька с маслом, редька с квасом, редька так… но чем богаты, тем и рады… Попробуйте свежего деревенского, Лушина привозу… квашена капустка, горох моченый… и по рюмочке!

— Рюмочку-то погоди пока! — крикнула из-за перегородки Авдотья.

Бескозыречный подмигнул:

— Чего-то еще варганят на закуску!

Но Петя Шустров рассердился на Бескозыречного:

— Ну, дай мне о деле-то вначале. Как у Пушкина в его полном собрании сочинений сказано: «Не для бесед и ликований».

Тут я вспомнил, что мы однажды с Шустровым виделись. Это тот половой, что был свидетелем самоубийства Григория-булочника в чайной; он рассказывал тогда, как беседовал с Григорием, и цитировал мне при этом из «Горя от ума».

Я ему напомнил.

— Я сам смотрю на вас и вижу: есть что-то в вас, что «на память приводит былое»… Не обижайтесь, что сразу не узнал. Народу очень много перед нами проходит. А как это отравление и наш с вами разговор напомнили, то все воскресает… Как же! Как же! Тогда я не знал и не догадывался, чем вы занимаетесь и из каких, вы будете. Вот, значит, теперь слушайте мой вам рассказ… Из чайной перешел я в трактир на Петербургском шоссе… не скажу, что это «Яр» или «Стрельна», но заведение первого разряда, и вход с ковром на лестнице, как в какой-нибудь шикарный апартамент, швейцар с булавой, два больших зала — настоящий анфилад, опять же отдельные кабинетики…

— Ты уж не расписывай, — прервал Бескозыречный.

— Фролуш, пойми, — все это единственно для краткости, потому как надо объяснить им-с, что гость к нам ходит не мелкий… Это самое я и хочу вам интимно доложить: полковник начал являться… Является, значит, он… раз в военном, раз в обыкновенном, — и сейчас же в кабинет. И знаете, не то чтоб с важностью, а так, скользя, бочком, как будто при бедности… и больше один, ни с кем… Я как раз при кабинетах состою и так обычай понимаю: одни, без дам, в кабинет редко наезжают, а вызовы цыганок или каких краль прочих у нас не в заводе… зачем же ему кабинет?.. Ну, просто так меня думка растравила: что за этим кроется — жизненное происшествие в одном лице, необыкновенно ужасная трагедия или таинственная тайна? Что за притча?

— Да не тяни, Петюша…

— Предоставь, предоставь, Фролуш… все по порядку. Продолжаю: наш брат половой обязательно, в конце концов, все узнает-с. Оказалось, он полковник из жандармского управления и дело тут в свидании. Мне от него приказ: «Ко мне придут — ты нас оставь, не торчи». Любопытно, думаю, какой это «падший ангел непорочный» сейчас к нему прибудет? И что же фантазия выкидывает в нашей бренной жизни: является, так сказать, не женский пол, а мужской род. Зачем бы — любопытно? Но как сказано мне «не торчи» — я не торчу. А как меня задело за живое, я и навострил глаза и уши… не иначе, думаю, предатель к жандарму заявился, выдавать… И вот я норовлю вроде уйти, а на сам-деле чтобы предлог был тут же вроде по нечаянности вернуться на момент… Всматриваюсь в пришедшего. Ну и скажу вам: морда сама по себе — рыло! Обличьем — в жулика. Сам из простых, но франтовит, сильно по одеянью франтовит. Годов, сказать не соврать, лет под сорок. А глаза… господи!.. не дай бог приснится. У кого такие глаза, тот, гляди, за гривенник тебя задушит. Да к тому же рябой.

— Рябой, — спросил я, — или рябоватый?

Шустров обомлел:

— Что значит быть при ваших высокополитических знаниях! Вы уже догадались. Именно не рябой, а рябоватый.

Петр передал обрывки разговоров между жандармским полковником и его посетителем, схваченные им на лету. Я его наводил на подробности, на приметы. Все складывалось к предположению, что с жандармом встречался махаевец Сенька Вытряхай.

Я решил свести Петра с Василием, пока тот в Москве. Уговорились, как и где им встретиться и как со всей осторожностью довести разъяснение этого дела до конца. А Василию я решил рекомендовать держать связь с Тимофеем и ничего решающего без Тимофея и меня не предпринимать.

Женщины на стол поставили тарелку с разделанной селедкой.

— Царица закусок, — сказал одобрительно Петр и поднялся уходить.

— Куда же ты, Петюша? — огорчился Бескозыречный.

— Пора заступать к кабинетам.

— Петр Евграфович, поди, господской пищей натешены — нашего брезгают, — заметила Луша.

Петр жгуче оскорбился:

— Неужели, Лукерья Степановна, я в ваших глазах искариот и иуда, чтоб свое, наше променять на буржуйское! Чуждо, чуждо мне все их пышное мишурство. Мы даже на это и не глядим или глядим с отвратом… Не ручаюсь, как другие, а я таков. Есть, конечно, и среди половых, которые душу свою оплевали, осквернили и перед господами не считают себя за людей. А я, клянусь вам, ненавижу богатых кутил смертельным ядом… и, как говорит религиозный пророк в стихах Языкова: «Окаменей, язык лукавый, когда забуду грусть мою и песнь отечественной славы ее губителям спою».

Лукерья, ничего, видно, не поняв из взволнованной тирады Петра, неожиданно запричитала:

— Я вдова, мы с Афоней сироты, нас легко обидеть… А вам, Петр Евграфович, грех так на меня клепать — «язык лукавый»… Не до лукавства нам, вы лучше нам помогите, чем попрекать…

— Да это не тебя, Луша, я буржуазию и господ попрекаю!

— Ну ладно, ладно, — успокаивающе сказал Бескозыречный, — иди уж, Петруха, а то еще что ляпнешь не в струну. Я и то ничего не сообразил, про что ты нашумел сейчас.

Шустров волновался, он спешил в свой ресторан, как никогда, наверное, не спешил раньше. Его душа ликовала: еще бы! — он делает святое дело, помогает революции. Это ликование так и струилось из его умных, чистых серых глаз.

За столом Фрол повел неторопливую беседу:

— Очень к разу все