Сын ведьмы - Симона Вилар

Так пояснил кромешник.

– Ты раздавила почти все, когда металась в облике бездумного чудища. Воды было совсем мало, мне пришлось искать последние флаконы среди камней и осколков льда. Благо, что она все еще мерцала во мраке, когда все разошлись.

Разошлись? Значит, она, будучи драконом, не уничтожила их всех? Она почти не помнила, что тогда случилось. Зато помнила, как взлетала, напрягая силу всех своих крыльев, как неслась по темным пещерам, пока не набрала достаточно скорости, чтобы удариться о своды каменного подземелья. Раз, еще раз… Ту боль трудно забыть. И то свое отчаяние.

– Дивно мне, что ты смог воспользоваться чародейской водой, – произнесла ведьма, стремясь отвлечься от страшных воспоминаний. – Ты всегда был чурбан неотесанный, и волшебство тебе не давалось.

– Когда это было… – Кромешник поднял на нее темные дыры глаз. – Ты что, не смогла рассмотреть меня? Я стал совсем другим. И я многое могу, многое узнал и выучил.

Ну да, побывав тут, став таким…

– Зачем ты спас меня? – спросила Малфрида с вызовом.

Он как будто даже удивился.

– Но ведь и ты спасла меня некогда. Оживила после резни под Искоростенем. – И добавил зло: – Лучше бы ты тогда этого не делала!

Она вспомнила: кровавая бойня в древлянском лесу, пылающий град, реки крови, крики ярости и боли, повсюду трупы. Это была месть княгини Ольги за убийство мужа. И месть ее, древлянки Малфриды. О, как же она тогда хотела рассчитаться за прошлые обиды, за травлю и жестокость! Мечтала отомстить и Мокею, своему первому гонителю и насильнику. Но тогда, после победы над древлянами, чаша мести была переполнена, и Малфрида испытывала даже сожаление. Вот и решила: хоть одного спасу. Мокея. Он был весь окровавленный, но она не особо задумывалась, жив или уже отошел. Просто хотела дать ему еще один шанс остаться в миру. Вот и вернула его чародейской водой, а потом наложила заклятие, чтобы все забыл и исчез навсегда. Он и исчез93.

– Когда оживляла, не знала, что с тобой такое случится, – сказала ведьма, с удивлением уловив в своем голосе нотку раскаяния.

Мокей смотрел на нее темными немигающими провалами на месте очей.

– Моя душа тогда уже отлетела. Оживлять надо сразу же, не тянуть. Разве тебя этому не учили? А так ты вернула лишь частицу моей души. Может, она бы и восстановилась, однако я был тогда уже не человек, и Кощей выхватил меня из мира живых. С тех пор я тут. В услужении у хозяина Кромки.

Он вскинул голову, будто пытаясь показать, что его служба – нечто значительное и важное. А на деле… Теперь он кромешник, полутень-получеловек. И все же легкая судорога, пробежавшая по его лицу, указывала, что Мокей еще может переживать. Не только мстить и наслаждаться полученной им темной мощью, но и страдать. Хотя при этом глаза его оставались пустыми, как холодные черные камни.

Малфрида протянула к нему руки, он хотел отшатнуться, но сдержался. И она коснулась его шрама.

– Эта рана… У тебя что, нет одного глаза?

– Тут, в царстве Кощеевом, есть. – Он провел рукой, указывая на темноту пещеры. – А в мире людей… Это волхв Маланич постарался, когда, будучи в облике филина, разорвал мне лицо.

– Ты помнишь Маланича? Разве ты можешь помнить прошлое?

– С тех пор как ты почувствовала меня и окликнула по имени, я многое вспомнил. Я только и делал, что вспоминал. И понял, почему так вышло, что ты могла от меня родить.

Глаза Малфриды сверкнули желтым светом ярости, зрачок сузился. Ох, пусть лучше не напоминает ей о том, как это было. Мокей первый валил ее и насиловал. Потом отдавал другим. А затем снова приходил и насиловал. И она понесла от него. Да за это она…

Ведьма могла бы разорвать бывшего древлянина в клочья – пусть тогда бродит бездушной тенью во мраке. Даже Кощей после такого не сможет вернуть ему хоть каплю души, чтобы он мог что-то чувствовать. И это желание в Малфриде было так велико!.. Ее распирало от нахлынувшей ярости, она даже стала увеличиваться, покрываться чешуей, рот расширился до пасти, показались огромные клыки.

Малфрида всегда становилась Ящером, когда ее обуревал гнев. Но сейчас она вдруг словно перестала видеть Мокея. Ей неожиданно захотелось лишь одного – догнать оживших пленников и убить всех, настичь Добрыню и покарать его за своеволие в пещере… Ведьма давилась этим желанием, боролась с ним, понимая, что в теле Ящера она под очень сильным влиянием Кощея. Когда человеческое в ней исчезает, остается лишь воля Бессмертного, повелевающая чудищу убивать тех, кого он прикажет. Не Мокея, который ему верно служит, а проникших в подземное царство чужаков.

Розовая вспышка на миг привела ее в чувство. И она опять увидела перед собой Мокея, слизнула с губ… с самых обычных губ капельку сладковатой живой воды.

Кромешник пояснил:

– Это была последняя склянка из тех, что подобрал. Она оживила в тебе человека. Но вот надолго ли? Вижу, что нет. – Он указал на ее руки, из которых снова прорезались когти, снова появилась темная чешуя.

– Я должна закончить начатое! – прорычала глухим утробным голосом Малфрида. – Он приказал мне!

– И ты этого хочешь?

Хочет ли она разорвать освобожденных пленников и христианина Саву? А также дочь волхва Домжара? Да плевать ей на них! Главное – Добрыню уничтожить… Сама она не хотела этого. Но понимала, что в царстве Кощея Бессмертного приказ хозяина имеет наибольшую силу.

– Ты намерена убить витязя, который выступил против Кощея? – будто издалека услышала она голос Мокея.

В ее груди клокотало. Рык Ящера сменялся голосом, когда она пыталась говорить:

– Мы все тут должны служить Бессмертному, Мокей. И я, и ты. И сейчас мы… закончим начатое!

– Но ведь он наш сын. Я и то его пощадил.

Он пощадил Добрыню как живую частицу себя. Но Добрыня был и ее частицей. И все же…

Она вспомнила, как несла сына, совсем младенца, чтобы отдать в жертву Кощею в древлянском лесу. Помнила, как потом его вернул ей Малк. Тогда Малфрида больше удивилась, чем обрадовалась. А потом они жили в сосновом лесу над Днепром, и Добрыня тянулся к ней, она брала его на руки, малыш что-то лепетал. Он подрос, бегал крепеньким подростком, бил уток в заводях, а вернувшись, отдавал матери свою добычу и улыбался гордо. Она же показывала ему леших и водяных, он смеялся. Много чего она могла вспомнить… но не хотела. Или хотела?

– Я не хочу его убивать, – выдохнула она, ощущая в груди давящую силу, которая сейчас усмиряла ее собственную волю. Сопротивляться этому было так трудно! – Но разве смею поступить иначе?..

Она вдруг рассмеялась чужим, не своим смехом. Мокей видел, как она борется с тем, что повелевало ею. То клыки вырастали, искажая лицо, превращая его в оскаленную маску чудовища, то опять проступали ее собственные черты, глаза темнели, блеснув обычной слезой. Она была ужасна; все время менялась, то вскидываясь, как для прыжка, то сгибаясь и цепляясь за камни, будто пыталась удержать себя, подавить в себе чужие чары, но ей не хватало сил побороть их совсем.