За пророка и царя. Ислам и империя в России и Центральной Азии - Роберт Круз

Со второй четверти века духовенство и многие государственные чиновники стали воспринимать своих мусульманских коллег и подданных сквозь призму конфессиональной борьбы. Малов жаловался: «Число мечетей поражает всякого православного русского христианина, когда он является напр. в Казани или ея окрестностях». По данным переписей, во многих уездах мусульмане образовывали значительные группы населения; в Уфимской губернии они составляли абсолютное большинство. Христиане-раскольники, казалось, усиливали угрозу мусульманского прозелитизма среди христиан и язычников. Уфимский епископ предупреждал свою паству о наличии «95 тысяч язычников, 16 тысяч разных сект раскольников и 1 мил. 31 тысяча мусульман». Он указывал, что «это – все враги православных христиан и церкви Христовой». Кроме того, появление османских подданных, которые ездили по этому краю как торговцы и зачастую были связаны с суфийскими организациями, вызывало страхи перед тем, что христианская страна обложена осадой и превращается в «мусульманскую территорию»[487].

В 1860‐х и 1870‐х гг. эти общины столкнулись с новыми вызовами со стороны церкви и государства. Церковь при помощи различных организаций мирян стала проводить ряд мер, нацеленных на углубление привязанности нерусских новообращенных к христианству. В 1863 г. Николай Ильминский, профессор Казанской духовной академии и единомышленник Казем-Бека, начал создавать сеть школ, где нерусские могли бы получать русское образование отчасти на своих собственных языках. Он утверждал, что эти «русско-татарские школы» представляют собой «самый многообещающий путь для будущего распространения русского языка и русского образа жизни». Они были одним из элементов более общей стратегии, нацеленной на защиту нерусских христиан от влияния ислама. Мирские миссионерские общества совместно с миссионерским подразделением Академии боролись с «совращением» в ислам нерусских новообращенных православных. Они также спонсировали публикации полемических брошюр на татарском языке, опровергавших, по их заявлениям, ошибки мусульман[488].

Губернские чиновники помогали церкви бороться с распространением ислама. Губернаторы отклоняли прошения общин об открытии новых мечетей в тех селах и городах, где старых приходов и мулл не хватало для обслуживания выросшего населения. С середины 1850‐х гг. они поставили себе целью снизить численность «магометанского духовенства», чьи книги и «пропаганду» обвиняли в отходе новообращенных православных от церкви[489].

Инцидент осквернения иконы Богоматери человеческим калом в Казанской губернии в 1867 г. спровоцировал жестокий конфессиональный конфликт, когда подозрение пало на татар, работавших в том селе. По царскому уголовному уложению, за осквернение иконы можно было наказать любого, но власти интерпретировали подобные действия в этом регионе как свидетельства нападений мусульман на православие и государство. Мировой судья в Свияжском уезде выразил это чувство в контексте «мусульманской пропаганды». Это осквернение показалось ему особенно примечательным тем, что подозреваемые пришли из единственной татарской деревни на правом берегу реки Свияги. Эти татары жили среди русских и никогда не выказывали «фанатизма». Судья утверждал, что они скорее других «способны бы были к обрусению, если бы на это своевременно обращено было должное внимание». Обозленный мировой судья выражал свою «готовность» полностью посвятить себя этому «доброму делу»[490].

Архиепископ, как и полиция, интерпретировал нападение на икону в контексте фундаментальной борьбы между православием и исламом. Святыня была осквернена калом не из‐за «невежества или не понимания», согласно выводу сельского священника Федора Лебедева. В этом акте проявилось «злостное презрение к Православной вере и исповедникам оной, совершенное с целью поколебать уважение к святыне и почитание икон», и это «не может, не должно остаться без преследования и строгого взыскания с виновных». Осквернение образа Богоматери было произведено «с презрением и кощунством» и «крайне оскорбило религиозное чувство всех набожных христиан деревни Маматказин». Поддерживая подозрительность селян в отношении их татарских соседей, которые во множестве присутствовали тем вечером, когда совершилось преступление, и «пьянствовали» с одним русским крестьянином, архиепископ требовал «разыскания виновного или по крайне мере… строгого обуздания всех магометан деревни Татарского Маматказина, дабы они впредь не смели издеваться над Святыню Христианскою». После полицейского расследования следователь арестовал и посадил в тюрьму одного татарина по фамилии Биккулов, хотя признавал, что не имел «совершенных доказательств его виновности». Итак, даже когда дело не касалось судьбы новообращенных и конфессиональных границ, местные представители церкви имели возможность мобилизовать государственные инструменты принуждения, чтобы подтвердить превосходство государственной религии над всего лишь терпимыми верами[491].

Хотя церковь ограничивала практику веротерпимости во многих смешанных поселениях, мусульмане по-прежнему апеллировали к старым образам религии, на которые с конца XVIII в. опиралась официальная поддержка исламских правовых и этических норм как основ дисциплинированного социального порядка. Когда симбирские власти в 1870‐х гг. узнали, что жители нескольких сел в Буинском уезде вышли из православия, они определили, что источником «совращения» была мечеть в селе Трехбалтаево. Хотя церковные власти убеждали Сенат, что мечеть была построена без разрешения (и без необходимого минимума приходского населения в двести душ), чиновник Департамента духовных дел иностранных исповеданий МВД заключил: закрытие мечети «было бы не согласно с 45 ст. Основных Законов, которая присваивает магометанам свободу веры, а потому не считаю возможным согласиться с настоящим определением Прав. Сената»[492].

Жители села Трехбалтаево также протестовали против закрытия. Местный мулла обратился с прошением к Александру II, апеллируя к полезности его религии для царя и к общей выгоде правильной интерпретации имперских законов. В марте 1874 г. мулла Токтамыш Абекеев указал на ошибки, сделанные местной администрацией. Он утверждал, что мечеть не была построена без разрешения, а иначе он не получил бы официальной должности при ней. Кроме того, он имел лицензию как доказательство. В приходе состояло 214 членов, то есть больше минимума в двести человек, причем он отмечал, что этот минимум требуется только для новых мечетей, а не для уже существующих. Поэтому администрация действовала «не вполне здравосмысленно», и ее решение закрыть мечеть налагало «стеснение нашей религии». На обвинения в совращении местных христиан Абекеев отвечал, что расстояние до местной церкви больше версты. Мулла добавлял, что церкви было не больше тридцати лет, а мечети – больше ста. Поэтому ответственность лежала в первую очередь на тех, кто позволил построить церковь так близко к уже существующей мечети[493]. Абекеев также отвергал заявления церковных властей, что существование мечетей угрожает христианам, и ссылался на примеры таких городов, как Симбирск и Казань, где мечети и православные церкви отстояли друг от друга на двести метров и меньше. В этих городах христиане не соблазнялись исламом.