За пророка и царя. Ислам и империя в России и Центральной Азии - Роберт Круз

Начиная с правления Александра II режим усвоил свой собственный образ национальной монархии как особого выражения православия и воли русского народа. Царские чиновники из западных губерний, Балтии и Финляндии вместе с консервативными русскими националистами в столицах призывали режим бороться с сепаратизмом и революционными настроениями среди нерусских и укреплять государство на пограничных землях, вводя единообразные институты и законы, русский язык и православие[466]. В мае 1867 г. националистическая ежедневная газета М. Н. Каткова «Московские ведомости» призвала государство опираться в этом деле на «свои национальные, а не чужие учреждения». Автор утверждал, что только «национальная» православная церковь, а не католицизм, иудаизм, ислам и другие конфессии, «присутствовала при начале нашего исторического бытия, при рождении нашего государства… Все наши воспоминания связаны с нею, вся наша история исполнена ею»[467].

Автор передовицы признавал, что «цивилизованное государство» позволяет существовать различным конфессиям в своих границах, но доказывал, что это «совсем иное дело» – «давать силу и власть всяким другим религиозным учреждениям, не имеющим национального значения». Государство ошибочно смешало терпимость к католикам с охраной «чистоты» католицизма, стало принуждать к членству в церкви и к подчинению ей, и аналогичным образом ошибки имперской политики превратили Казанскую губернию в «пламенеющий очаг магометанства». «В магометанских государствах ислам слабеет и никнет пред цивилизацией христианскою», но «под православною русскою державою… могущественное правительство России стало в этих местах татарско-магометанским». Русское правительство на западных границах приняло «образ немецкого и польского», а на Волге – «характер татарско-магометанского». Господствующее представление о веротерпимости «действовало в подрыв своей национальности и своему государству как могли бы действовать лишь его злейшие противники»[468].

Генерал-губернатор Оренбургской губернии Николай Крыжановский намеревался укрепить государство, следуя этим рекомендациям на практике. В 1866 г. он заключил, что поскольку «разнообразие верований имеет вредное влияние на нравственную и на политическую жизнь народа и потому все действия местного начальства должны клониться к тому, чтобы уменьшать, различными мерами, как самый корень зла, т. е. разнообразие в вере, также вредные результаты этого разнообразия». С целью борьбы с этим злом он предписал чиновникам вести всех к «господству церкви» путем «убеждения и просвещения». Но Крыжановский не интерпретировал государственную поддержку церкви как нарушение фундаментальных принципов веротерпимости: «соблюдая вполне принцип веротерпимости, нельзя однако-же согласиться, чтобы магометанство и раскол приняли форму пропаганды, в явный ущерб господствующей вере»[469].

В 1869 г. Крыжановский выступил против тех чиновников, которые из‐за неправильного понимания веротерпимости отдали полицию, по его словам, в распоряжение исламских авторитетов в качестве инструмента насаждения религиозных норм. Он отмечал: «Ни одно из существующих в Империи иноверческих исповеданий, ни католическое, ни лютеранское, не имеют права обращаться за содействием полицейских властей для внушения своему духовенству и своим прихожанам религиозных их обязанностей. Тем менее такое содействие было бы уместно и сообразно с видами государственной пользы в отношении религии магометанской… коего один из главных догматов проповедовать ненависть к Христианам».

Крыжановский замечал, что было бы «по меньшей мере странно и крайне не политично, если бы русской полиции было поставлено в обязанность употреблять дарованную ей власть для утверждения магометанских мулл в правилах шариата» и «если бы русские власти вселяли в магометанских прихожанах усердие к магометанской вере и полицейскими мерами поощряли их поддерживать денежными приношениями мечети и магометанское духовенство». Он доказывал: «Заставить же русскую полицию утверждать и распространять у себя в России шариат, гнать народ в мечети и приглашать прихожан к денежному платежу в пользу изуверства, по истине, можно принять за насмешку над русскими властями»[470].

И Катков, и Крыжановский апеллировали к историческим образам древней вражды между родной государственной церковью и якобы иностранным исламом. Но их консервативные с виду предложения влекли за собой более радикальную программу. Требуя разрыва царской полицейской власти с мусульманскими религиозными институтами, они выдвигали фундаментально новый взгляд на роль режима в местной жизни. Их критика ставила под вопрос моральный мир, общий для мусульман и власти, сложившийся в итоге десятков лет административной практики, чьей основой служили государственный патронат над мусульманскими учеными и выборочная защита исламских правовых норм и доктрин.

Многие историки комментировали эти опасения конца XIX – начала ХХ в. перед мусульманской угрозой для целостности империи. В некоторых работах эти явления связывают с появлением панисламских и пантюркистских симпатий среди татарских и других мусульманских элит. Другие рассматривают недоверие к мусульманам через призму тогдашней борьбы между мусульманскими реформистами-«джадидами» и «традиционалистами». В таких исследованиях мусульманского реформизма подчеркивается враждебность русских к предполагаемым агентам перемен в этих сообществах и выделяются случаи тайных сговоров между царскими властями и «консерваторами» против их общих врагов. Эти авторы доказывают, что реформаторы, гонимые и преследуемые полицейскими агентами режима, боролись и против своих мусульманских оппонентов, и против государства за то, чтобы научить своих единоверцев светским наукам и национальному самосознанию и обеспечить автономию для реформированной религии и модернистской нации. В этом свете представляется, что цели мусульман-реформистов эпохи fin de siècle основывались на старых требованиях Каткова и Крыжановского об отделении ислама от государственных институтов.