Шпоры на босу ногу - Сергей Булыга

– Да все это прекрасно понимают, – сказал Тарашкевич, – но закрывают глаза.

– Почему?

– Такие времена. Об истинной причине…

– Об истинной?

– Конечно. Вас обвиняют – совокупно с русской шпионкой – в поджоге Полоцка и последовавшим за ним разгроме корпуса Сен-Сира.

Дюваль три дня ни с кем не разговаривал. А Тарашкевич, тот ничего путного добавить не мог, а все сбивался на какие-то несусветные сплетни – у генерала де объявилась безобразная, распутная жена, над Оливьером смеется весь Париж, а он… А он безумно любит свою Инессу и клянется достать Дюваля хоть из-под земли!

Привлеченная к ответу, Анастасия Петровна ужасно испугалась, но тут же поклялась, что знать ничего не знает; сержант развел руками и остался в России. А вскоре он выучился по-польски и, благодаря протекции г. Бродовского, тогдашнего редактора губернских новостей, Карл Филиппович Дюваль был принят на службу и преподавал географию в Минской правительственной гимназии. В свободное же время отставной сержант проводил опыты по выращиванию винограда в суровых славянских условиях и писал безответные письма домой. Анастасия Петровна полнела и хорошела. Супруги нежно любили друг друга и с надеждою взирали на сына, воспитанию которого они уделяли отменно много времени и сил. Андрюша рос смышленым и…

(Последнюю страницу рукописи мой любезный сосед безжалостно изъял и заменил ее двумя другими, писанными им собственноручно. Итак, слушайте Ивана Петровича. – С.К.)

С прискорбием должен отметить, что сей отпрыск не стал утехой почтенных родителей. Вначале он по младости своей был обманом вовлечен в печальные события тридцать первого года, однако бежал и через два года оказался в отряде Волловича. Сии безумцы пытались поднять на бунт крестьян Гродненской губернии, но, к счастью, безуспешно. Воллович был казнен. Касательно же Андрюши Карл Филиппович писал самому Государю и, не дождавшись ответа, отправился в столицу, где, как говорят, скончался от старых ран и потрясений. Однако, в силу того, что сей заслуженный воин имел прямое касательство к известному пожару, его заблудшему отпрыску было выказано величайшее милосердие: вначале Андрюша просидел несколько лет в Бобруйской крепости (где, кстати, я и познакомился с Настасьей Петровной, склонявшей меня к преступлению), а затем был сослан в Нерчинск. Так что будем надеяться на то, что суровое но справедливое наказание наставило его на путь истинный. Не в пример разжалованному подъесаулу Дементьеву, который, как все знают, всё пишет да прячет, пишет да прячет.

И, кстати, я совсем забыл о Григории! По взятии Парижа атаман граф Платов послал Гриню в Новочеркасск с радостным известием о славной победе. И вот Гриня в три… ну в пять дён доставивший депешу, решил пощеголять по-парижски: надел фрак, шляпу, лорнетку, не забыл и тросточку – и пошел с визитами. Однако не долго он красовался этаким франтом! Атаман граф Платов для скорейшего сообщения с Доном повелел в тот год расставить через всю Европу казачьи пикеты. И вот получает донская канцелярия спешную бумагу: «Дошло де до моего сведения, – пишет в ней знаменитый граф и атаман, – что лейб-казачьего полка офицер Дементьев, прибывши из Парижа курьером на Дон, помешался в уме и является в Новочеркасские дома и ходит по улицам города в каком-то странном, неприличном для донского казака одеянии. А потому предлагаю: посадить этого офицера в дом умалишенных». Что и было исполнено. Вернувшись оттуда через год, Гриня забросил фанфаронство, забросил всё. Он стал хмур и неразговорчив, увлекся шипунцом, играл только по маленькой и никуда, даже в церковь, не хаживал – ссылался на то, что боится нарушить форму одежды.

Теперь о прочих – и по старшинству. Итак, вскоре после возвращения на родину полковник Федосов ушел в отставку и сел за мемуары, в коих указал, что главные выводы прошедшей войны следующие: драгуны перестали сражаться в пешем строю, а русский мундир, запахнутый на груди, оградил боевой дух армии от холода.

Пан Войцех? Пана Войцеха, а равно с ним и князя Понятовского, в последний раз видели, когда они, под нашим шквальным ружейным огнем, пытались переплыть на ту сторону Эльстера. Вот и…

Нет, однако, и это не всё. Прошлым летом прижился на моих хлебах один весьма бойкий старик, назвавшийся Иван Ивановичем Везувьевым. Слов нет, почтенный господин, даже имеет медаль за Двенадцатый год. Я спросил его, за что, так он ответил кратко: «За полоцкий пожар». Я дал ему прочесть нашу повесть – Иван Иваныч одобрил, но только сказал, что Белая Пани платье имела не белое, а нежно-голубое с блестками, и что на рынке никто никого не хватал. А вот часы негодяи украли! Я с ним не спорил. Меня ведь волнует другое. Дело в том, что сей почтенный старик, ссылаясь на мои же хозяйственные дела, в последнее время всё чаще пропадает по ближайшим селениям, сидит в корчмах, судачит с мужиками, присматривается, выспрашивает… Да ищет-то не там! Уж я-то знаю, что верстах не более как в двадцати пяти севернее уездного города N., что в Могилевской губернии, есть деревенька по левую сторону от дороги, а возле самой деревеньки – часовня и озеро шагов на сто, не более. Часовня сия поставлена в Тринадцатом году на средства, пожертвованные через третьи руки неким благодетелем, пожелавшим остаться неизвестным. Благодетеля не тревожило, в честь кого и в чью память освятят сей скромный храм; он указал и настоял лишь на одном – на месте воздвижения. И, думаю я, так как копать под часовней нельзя, то и…

Однако молчу, молчу! Подробнее писано мною в Санкт-Петербург на Высочайшее Имя. Вот я сижу и жду, пишу чужие мемуары. Еще раз прошу не судить меня строго,

Был и остаюсь вашим покорным слугой,

маиор Иван Петрович Скрига,

георгиевский кавалер.

Именье Клюковка, 17 сентября 1853 года.