Набоб - Ирэн Фрэн

И все-таки муссон идет. Через неделю вернется Мадек, и они смогут позволить себе несколько часов счастья, долгую послеполуденную любовь, пока ливень будет наполнять реки, а лягушки квакать.

— Поднимите шторы, поднимите шторы! — крикнула Сарасвати. — Я хочу видеть свет!

«Жизнь, свободная, как ветер. Когда же наступит жизнь, свободная, как ветер? Где-то сейчас Мадек? О чем он думает, бредя под дождем? А если враги уже близко?» — вздохнула она. У нее даже нет его портрета, над которым можно было бы поплакать, пока музыкантша поет рагу о покинувшем подругу возлюбленном. У нее ничего нет от фиранги. И у него нет ничего от нее. Они не обменялись ни одним украшением, ни одним знаком любви. И вот теперь эта разлука, соединение ожидания и далекого пути. Она села на подушки, велела принести наргиле. Курить, оглушить себя дымом. Забыть. Она слишком многого требует от Мадека и от самой себя. А надо жить просто. Ловить счастье, когда оно приходит; ловить любовь и желание, на лету. Первые же затяжки успокоили ее.

«Дождливые мысли», — улыбнулась она и закрыла глаза.

Шепот служанки заставил ее вздрогнуть:

— Госпожа! Госпожа…

— Оставь меня.

— Это Мохини!

— Я не желаю видеть никого из женщин.

— Госпожа! Она только что приняла первую ванну очищения и хочет с тобой поговорить!

Сарасвати нехотя открыла глаза, поправила складки юбки. Мохини, ритуальная ванна после рождения первого сына! Ее муж, возможно, был среди тех, кто приготовил яд. Но какая разница. Она не может не принять ее. И потом прошлого больше нет, погребальный костер пожрал его вместе с телом раджи, оно растворилось в необъятности мира.

— Пусть войдет, — вздохнула Сарасвати. — Приведите ее!

Поначалу Мохини молчала. Что-то давило на нее, сковывало язык. Страх? А может быть, стыд?

— Мохини… — тихо позвала ее Сарасвати.

Та не ответила. Она упорно смотрела в пол, вся сжавшаяся и перепуганная.

— Мохини! — На этот раз царица почти крикнула. Если эта женщина сопротивляется нежности, то пусть подчинится силе. Мохини сразу же подняла голову:

— У меня сын.

— Я знаю. Ты должна быть счастлива, а у тебя такой вид, как будто ты вот-вот расплачешься. Что тебя мучает?

— Госпожа…

По ее лицу действительно покатились слезы. Она постарела. Эта беременность истощила ее; она похудела, под глазами появились синие круги.

— Говори. — Сарасвати протянула ей чашу с бетелем, но она отказалась.

— Я не видела тебя со времени Холи.

— Я знаю. Хочешь шербета?

Мохини вытерла слезы и опять покачала головой:

— Говорят, что ты теперь не такая, как раньше. Что ты обладаешь ваджрой… О тебе говорят, как о Кали, Парвати или Лакшми. Как о богине. Но ведь ты не такая.

Сарасвати улыбнулась.

— Ты не такая, ты не такая, я знаю тебя лучше, чем кто-либо! Во дворце все сошли с ума!

— Это все муссон, — сказала Сарасвати и отодвинула занавес, чтобы был виден сад.

— Муссон… — Мохини огляделась вокруг. — Я могу говорить?

— Не бойся. Я не страшусь никаких слухов. Не забывай, ведь я победила яд.

— Я знаю, фиранги…

— Что ты о нем знаешь?

— Да ничего… Он уехал, да?

— Так ты пришла узнать новости? — нахмурилась царица. — А зачем вы все суетесь в мою судьбу? Муссон наконец пришел. Правда ведь? Все идет своим чередом. И что? Какое вам дело до фиранги?

— Первый дождь — это еще не муссон, Сарасвати.

— Первый дождь превратится в муссон! Поди вон. Хотя нет, останься! Мне скучно…

Мохини опять залилась слезами:

— Нет. Ты действительно не такая, как раньше. Ты другая.

Сарасвати смягчилась:

— Пойдем в сад… Зачем нам молчать, Мохини?

Ее муслиновый подол заскользил по влажному мрамору. Ливень оказался слишком короток, чтобы наполнить бассейны и увеличить давление в питающих их резервуарах, но повсюду блестели лужи. Слышалось пение какой-то птицы.

— Хотя о чем нам говорить? — продолжала Сарасвати. — Только сам раненый понимает, что он ранен. Только ювелир знает цену драгоценностям.

Лицо Мохини прояснилось. Она узнала условный язык доверия. Значит, Сарасвати не изменилась, ее душа не очерствела, как говорят в зенане. Царица еще способна любить, она любит, раз желает открыть ей свое сердце.

— Да, но раненый нуждается во враче, а бриллианты — в оправе!

Сарасвати продолжала, не слушая:

— …Когда кричит кукушка, мне кажется, что она произносит его имя! Имя Мадека-джи… В глубине души я считаю дни, часы. Ночью сон бежит от меня! Посмотри: везде вода; земля вновь зазеленеет, и тучи опять соберутся, черные и желтые, бешеные муссонные тучи. А он уехал, и даже не приподнял моего покрывала, не сказал мне нежных слов… Он спустил на воду лодку любви, но оставил меня в океане одиночества!

— Ты уже пела мне эту песню, перед другим муссоном.

— Мохини! Не смей! Со времени прошлых жизней я хранила девственность ради него!

— Так ты совсем отреклась от мира, от традиции, от семьи, от человеческого уважения?

— У меня есть сын.

— А что он скажет, если у тебя родится… ублюдок!

— Замолчи! Я так и знала. Ты пришла, чтобы меня упрекать, подливать мне другого яду! Не обольщайся, тебе не удастся разбить эту любовь так легко, как сорвать цветок жасмина! Когда я не вижу его, меня ничто не радует. Знай это и придержи язык! Мир без него — просто майя, иллюзия и сон! Я окунулась в океан смерти, но он взял меня под защиту.

Остановилась у края бассейна, где скопилось немного дождевой воды, и стала рассматривать в ней свое отражение.

— Жемчуг и драгоценности фальшивы и светят фальшивым светом, все украшения фальшивы; истинна лишь сила любви!

— А твой сан?

— Я благородного рождения и происхожу из знаменитой семьи, я вышла замуж в знаменитую семью. Ты, должно быть, слышала в зенане о дорбаре? Они пришли все, говорю тебе, все, вся знать Годха, и они принесли мне присягу верности. Кроме того, меня оберегает Мохан! Брахман направляет меня… А теперь иди! Иди, потому что ты мне неприятна. То, что ты родила сына, не дает тебе права оскорблять меня! Уходи!

Мохини не двинулась с места.

— Я пришла не за тем, чтобы вызвать твой гнев. Муссон вернется, не правда ли, это ведь дхарма! И если правда, что ты — богиня…

«Она раздосадована, — подумала Сарасвати, — раздосадована и завидует, как и другие. Что я могу поделать? Заботы бросают тень на ее сердце, как пятна портят красоту луны».