Набоб - Ирэн Фрэн

— Я не люблю разлучаться с ними. Они мне нужны.

— Ты же не заставишь их опять жить в лагере, они ведь только что вернулись с гор…

— Нет, но они мне нужны.

Она на минуту задумалась.

— Послушай, Мадек… На расстоянии нескольких косов от дворца, у границы джунглей, есть нечто вроде караван-сарая. Там отдыхают путешественники перед тем, как войти в лес. Он пуст; в это время года никто не отваживается путешествовать. Я прикажу разместить их там!

Было ясно, что она просто не хочет давать им пристанище во дворце на острове, но он и сам понимал, что это невозможно: арак, крики, пьяные песни — они все испортят. И Мадек согласился.

Спустя три часа они уже были в долине. Слоны месили грязь. Время от времени Сарасвати высовывалась из паланкина и, шепча имена богов, подставляла лицо ливню. Мадек дремал.

Они проехали полпути, когда дождь внезапно прекратился и они увидели вдали на озере дворец, сверкающий в лучах заходящего солнца.

Они устроились в той части дворца, которую Мадек еще не видел. Только теперь он понял замысел архитектора: тот хотел превратить дворец в маленькую драгоценность, сделать так, чтобы каждая из его многочисленных граней вносила свой вклад в общее совершенство, а блеск никогда не иссякал. Сарасвати поселилась в огромной мраморной комнате, выходившей в пальмовый сад, откуда был виден Годх, правда, только тогда, когда муссонные тучи разрывались и пропускали лучи усталого солнца.

Вода в озере прибывала, и во время сильного ветра грязноватые волны достигали сада. Мадека это беспокоило.

— Озеро искусственное, — сказала Сарасвати. — Здесь все предусмотрено, даже разливы. Там, внизу, есть каналы, водосборники… Эта вода пойдет на поливку полей… — Она махнула рукой в сторону берега, в сторону Годха: — Ты тоже боишься реки? Но ведь озеро находится на возвышенности. Когда едешь сюда, дорога идет в гору, и ее защищают скалы.

— Ничего я не боюсь, — вздохнул он.

— Какое нам дело до дождей! Мы же не крестьяне. Пойдем! Пойдем! Наступает время любви!

И она призвала музыкантов.

Все здесь служило прелюдией любви, даже наступающий вечер. Глядя на небо, Сарасвати напевала: «Дождь сейчас кончится, смотри!» На мокрый мрамор села кукушка и, набравшись храбрости, попробовала утащить фисташку.

— Кокила, кокила, сядь на мою руку! — Кукушка улетела, и она засмеялась: — Тогда ты, Мадек, иди сюда, сядь рядом со мной!

А однажды вдруг по небу испуганно пролетели птицы сара, которых гнал дождь.

— О! Мадек, посмотри на них, они всегда летают по двое! Смотри; и я также буду тебе верна, а ты — мне!

Музыканты играли вступление к pare. Их присутствие стесняло Мадека до такой степени, что он попросил Сарасвати отослать музыкантов.

— Но что за любовь без музыки! — наивно спросила она.

Он решил не настаивать, поняв, что придется привыкать, если не хочет потерять эту женщину. Он взял ее лицо в свои руки, ласково погладил по переносице, задержался на крыле носа, там, где был бриллиант. Это место особенно ему нравилось. Индия, здесь заключалась вся Индия, в этой коже, о которой нельзя было точно сказать, взрастила ли она на себе этот бриллиант или просто является ему оправой. Эта женщина сама подобна бриллианту, думал он и долго вглядывался в этот чистой воды камень, будто в нем была заключена истинная суть Сарасвати.

Потом начался их танец любви. Он прикасался к ее рукам и ногам в тех местах, которые она называла, оказывал почтение географии ее тела. И завершал этот танец в то мгновение, когда заканчивалась музыка, в том месте, которое она весело именовала «своим домом Камы». Потом они ели и разговаривали, а музыканты отдыхали или заигрывали со служанками. На второй день — до или после любви, он уже не помнил, в его мыслях все смешалось, и он заподозрил, что Сарасвати подмешивает что-то к еде, чтобы поддерживать его силу, — он поднялся, чтобы взглянуть на озеро после ливня. Мадек не поверил своим глазам: озера больше не было. Перед ним раскинулась зеленая чаша из растений, опутавших даже доставившие их лодки.

— Сарасвати!.. — воскликнул он и обернулся.

Слова замерли у него на устах; она спала. Ему не хотелось будить ее; она была великолепна, когда спала, и каждый раз она просыпалась еще более прекрасной, отдохнувшей, готовой к новой любовной игре. Наблюдая за ней, спящей после обеда, он воображал, что владеет ею целиком, что она наконец перестала быть Индией, а стала просто женщиной, его женщиной.

Скоро Сарасвати проснется и успокоит его, объяснит ему это явление. Он опасался, что оно предвещает нечто такое, что убило раджу и алхимика. Тревога опять проснулась в его душе. Он чего-то никак не мог осознать; природа и люди готовились к родам, они должны были родить трагедию, катаклизм, или возродиться, кто знает!

Наконец она проснулась.

— Озеро, — пробормотал он, взял ее на руки и поднес в сад. — Озеро… Его больше нет…

И вытаращил глаза. Озеро вернулось. Правда, только наполовину. Перед его взором, подталкиваемые порывами ветра, плыли огромные зеленые пучки стеблей, захваченные было растениями лодки освободились из плена и покачивались на волнах.

— Водяные гиацинты, — улыбнулась Сарасвати. — Водяные гиацинты! Ты же видишь, мир постоянно изменяется, поэтому мы должны ловить мгновения счастья, пока они не миновали.

Дождь усилился, и за минуту они вымокли до нитки. Смеясь, они вернулись в комнату.

— Ты простудишься! — сказал он, снимая с нее одежду.

— Ты тоже…

Она расстегнула его пояс.

— Музыканты!

Те начали очередную рагу. Один из них играл на тамбурине, который звучал как весьма сдержанный остинатный бас, мягко навязывавший вине и двоим влюбленным тональность мелодии, впечатывая ее в их души. Рага, думал Мадек, рага, что означает «стремление», «цвет», «страсть», — все это одновременно. Рага: музыка расцвечивает мою душу и мое тело, и ее душу и тело тоже.

— Нада Брахма, — пояснила Сарасвати после того, как они завершили любовную игру, и потребовала сыграть другую мелодию, шанта разу, воплощающую мир, спокойствие и отдохновение. — Нада Брахма, звук есть Бог! Звук, как и любовь, позволяет достигнуть божественного счастья. Даже когда мы страдаем, потому что возлюбленного нет рядом, когда наша душа исполнена ностальгии, когда мы полны шрингары! Знаешь, как мне было грустно, когда ты уехал патрулировать дороги? Шрингара, раза ади, — это первое из чувств, которые передает музыка, первое, потому что любовь есть изначальная сила.

О музыке она могла говорить часами.

— Я ни разу больше не видел, как ты танцуешь, — перебил он ее.

— Я уже давно не танцую, — в голосе ее звучала печаль.

Он хотел было сказать: «Станцуй, станцуй для меня, станцуй еще раз», но подумал, что времена изменились, и ее внезапная грусть удивила его. Она опять отдалялась от него; это было в первый раз с тех пор, как они приехали во дворец на озере. Она, должно быть, почувствовала его тайное желание, потому что сразу же стала оправдываться: