Блондинка в озере. Сестричка. Долгое прощание. Обратный ход - Реймонд Чандлер

Из темноты выплыло какое-то лицо. Я изменил направление и двинулся в его сторону. Но уже близился вечер. Солнце садилось. Быстро темнело. Лица уже не было. Не было ни стены, ни стола. Не было пола. Не было совершенно ничего.

Не было даже меня.

Громадная черная горилла большой черной лапой уперлась мне в лицо и старалась продавить его сквозь затылок. Я сопротивлялся. Занимать в споре оборонительную позицию — моя характерная черта. Потом я понял, что горилла не дает мне открыть глаза.

Однако я твердо решил открыть их. Другие открывали, надо и мне. Я собрался с силами и очень медленно, держа спину прямой, согнув ноги в коленях и бедрах, используя руки как канаты, приподнял громадную тяжесть своих век.

Лежа навзничь на полу, я глядел в потолок; в этой позе при моей работе мне приходилось оказываться уже не раз. Я повертел головой. Легкие у меня словно бы затвердели, во рту пересохло. Комната была приемной доктора Лагарди. Те же самые кресла, тот же письменный стол, те же стены и окно.

Стояла полная тишина.

Я сел, оперся руками о пол и потряс головой. Она завертелась вокруг шеи. Вертясь, опустилась на пять тысяч футов, потом я вытащил ее наверх и развернул лицом вперед. Поморгал. Тот же пол, тот же стол, те же стены. Но без доктора Лагарди.

Я облизнул губы, издал неопределенный звук, на который никто не обратил внимания, и поднялся на ноги. Я ощущал головокружение, словно дервиш, был слабым, как изможденная прачка, робким, как синица, и мог рассчитывать на успех не больше, чем танцор с деревянной ногой.

Держась за стены, я зашел за стол доктора Лагарди, рухнул в его кресло и стал судорожно рыться в поисках приятного вида бутылки с живительной влагой. Ничего не нашлось. Я поднялся снова. С таким трудом, будто поднимал дохлого слона. Шатаясь, пошел по кабинету, заглядывая в блестящие белые эмалированные шкафчики, где оказалось полно всего того, в чем срочно нуждался кто-то другой. Наконец, после долгих поисков, показавшихся четырьмя годами каторжных работ, моя маленькая рука сомкнулась вокруг шести унций этилового спирта. Так гласила этикетка. Теперь мне требовались лишь стакан и немного воды. Цель для настоящего мужчины вполне достижимая.

Я направился к двери в смотровую. В воздухе по-прежнему стоял аромат перезрелых персиков. Проходя в дверной проем, я ударился об оба косяка и остановился, чтобы вновь осмотреться.

И тут я услышал в коридоре шаги. Устало прислонился к двери и прислушался.

Медленные, шаркающие, с долгими промежутками. Сперва они казались крадущимися. Потом — очень, очень усталыми. Старик, пытающийся добраться до своего последнего кресла. Значит, нас двое. А потом безо всякого повода я подумал об отце Орфамэй на веранде в Манхеттене, штат Канзас, медленно идущем с холодной трубкой в руке к своей качалке, чтобы сесть, глядеть на газон перед домом и наслаждаться экономичным курением, которое не требует ни табака, ни спичек и не пачкает ковер в гостиной. Я приготовил ему кресло. В тени, на конце веранды, где растут пышные бугенвиллии. Помог ему сесть. Он поднял взгляд и благодарно улыбнулся. Откинулся назад, и ногти его царапнули о подлокотники кресла.

Ногти царапнули, но вовсе не о подлокотники. Это был реальный звук.

Раздался он вблизи, за дверью, ведущей из смотровой в коридор. Легкое, еле слышное царапанье. Наверно, какой-то котеночек просит, чтоб его впустили.

Марлоу, ты же любишь животных. Подойди и впусти котеночка. Я направился к двери. Добрался до нее с помощью славной смотровой кушетки. Царапанье прекратилось. Несчастный котеночек, ждет, чтобы его впустили. У меня навернулась слеза и скатилась по морщинистой щеке. Я оторвался от кушетки и прошел целых четыре фута к двери. Сердце бешено колотилось. Глубоко вдохнув, я ухватился за дверную ручку. В последний миг мне пришло в голову вытащить пистолет. Прийти-то пришло, но этим и ограничилось. Такой уж я человек, любую мысль мне надо повертеть и так, и эдак. К тому же пришлось бы выпустить из рук дверную ручку. Это казалось слишком сложной задачей. Я открыл дверь.

Он держался за косяк четырьмя скрюченными бело-восковыми пальцами. Его слегка выкаченные серо-голубые глаза были широко открыты. Они глядели на меня, но ничего не видели. Наши лица разделяло всего несколько дюймов. Его и мое дыхание смешивалось в воздухе. Я дышал часто и шумно, он — еле слышно. Кровь пузырилась у него на губах и стекала по подбородку. Что-то заставило меня глянуть вниз. Кровь медленно текла из его штанины на башмак, с которого так же неслышно стекала на пол. Там уже образовалась кровавая лужица.

Мне не было видно, куда он ранен. Зубы его щелкнули, и я подумал, что он заговорил или попытается это сделать. Но больше он не издал ни звука.

Дыхание его прервалось. Челюсть отвисла. Потом раздался хрип.

Резиновые каблуки скользнули по линолеуму между ковром и порогом. Белые пальцы сорвались с косяка. Корпус повело в сторону. Ноги отказывались держать туловище. Колени подогнулись. Тело повернулось в воздухе, словно пловец в воде, и повалилось на меня.

В тот же миг, казалось, на полном исходе жизненных сил, другая его рука, та, что была не видна, взлетела в конвульсивном взмахе. Когда я потянулся к нему, она упала мне на левое плечо. Какая-то пчела ужалила меня между лопаток. Что-то еще, кроме вывалившейся из моей руки бутылки со спиртом, стукнулось о пол и откатилось к стене.

Крепко стиснув зубы, я расставил ноги и подхватил его под мышки. Весил он не меньше пяти человек. Я отступил назад и сделал попытку удержать раненого. С таким же успехом можно было пытаться поднять за комель срубленное дерево. В результате мы оба свалились. Голова его стукнулась о пол. Я не мог ничего поделать. Не мог собраться с силами. Слегка сдвинув его, я высвободился. Встал на колени, нагнулся и прислушался. Хрип прекратился. Наступила долгая тишина. Потом раздался тихий вздох, очень спокойный, вялый, неторопливый. Снова тишина. Еще один, еще более медленный вздох, ленивый и мирный, как обдувающий качающиеся розы летний ветерок.

Что-то произошло с его лицом — эта не поддающаяся описанию перемена всегда происходит в ошеломляющий и непостижимый миг смерти, — оно разгладилось и стало каким-то детским. Теперь оно выражало некое затаенное веселье, уголки рта как-то шаловливо поднялись. Все это было совершенно нелепо, потому что я прекрасно знал, что Оррин Квест вовсе не был таким в детстве.

Вдали завыла сирена. Не вставая с колен, я прислушался. Вскоре вой стих. Я поднялся на ноги, подошел к боковому окну и выглянул. Перед похоронным бюро Гарленда была очередная похоронная процессия. Улица снова была забита машинами. Люди медленно проходили мимо розового куста. Очень медленно. Мужчины снимали шляпы задолго до того, как подойдут к маленькому портику колониального стиля.

Я опустил штору, подошел к бутылке со спиртом, поднял ее, обтер платком и отставил в сторону. Спирт мне был уже не нужен. Я нагнулся снова, и пчелиный укус между лопатками напомнил, что мне нужно поднять с пола еще кое-что. А именно — лежащую у плинтуса вещь с белой деревянной рукояткой.