Хроника одного полка. 1915 год - Евгений Анташкевич

О возможности поездки домой Иннокентий старался не думать, потому что какой бы ни была длинной дорога, а в конце её, как ему виделось, стояла Марья с дитём на руках. Эта мысль давила туго, как выпущенная кишка, если её наматывать на кулак. И Иннокентий сжимал кулаки.

Отец Илларион выполнил обещание и написал письмо отцу Василию, но прочитать не дал. Почему, Четвертаков не понял, а спрашивать не стал, у него была своя гордость. В какой-то момент он даже пожалел, что обо всём рассказал батюшке, потому как позор жены ложился и на него. Сомнение было только одно: а вдруг слух не верный, а вдруг напраслина и ничего такого не было? Но оставалась в душе тревога, и приказ о разрешенном отпуске Четвертаков принял с тяжёлым сердцем. И мелькнула мысль: «А убили бы меня, и нету никакого позору!»

Иннокентия Четвертакова забрали в армию после Покрова 1913 года вместо его старшего брата, утонувшего летом на рыбалке вместе с отцом и матерью. Кешка только успел жениться. Но так решил сход. Кешку, самого удачливого рыбака и охотника, в округе невзлюбили за то, что взял невесту с того берега, и ещё за то, что по всему восточному берегу Байкала она считалась самой красивой: белая, в теле, с синими и огромными, как Байкал, глазами и смирная. Иннокентию её сосватал Мишка Лапыга, по прозвищу Гуран. Они по всю зиму и не один год охотились на Хамар-Дабанском хребте, а потом рыбачили в устье Селенги и на острове Ольхон в бурятском стойбище Хужир. Буряты привечали Мишку Гурана за умение травами лечить многие хвори и помогали на промысле. Мишка слыл богатым, да таким, что добыток возил продавать не иначе как в Иркутск. Там покупал свинец, порох, весь огненный припас. Это он привёз Иннокентия свататься к Марьиной семье. Те поначалу встали на дыбки, мол, пошто нам нужен с другого берега, у нас и своих женихов доволя, мы семейские! Но слава шла следом за Иннокентием, и семья согласилась. Свадьбу гуляли сначала в Мантурихе, а потом в Листвянке. В Листвянке свадьба была пьяная и с дракой. Дрались с рабочими со станции Байкал. Те на лодках переплыли через Ангару с единственной целью – поглядеть на красавицу. А дрались просто так, потому что чужие. Правда, Мишка Гуран увидел, что один не дерётся, а стоит в стороне и покуривает. Мишка узнал его, это был брат земляка с того берега, что женихался к Марье, получалось так, что Кешкин завистник.

А разговор с отцом Илларионом и вправду был странный.

Отец Илларион показал Кешке письмо к отцу Василию, по всей форме заклеенное в конверт, с адресом и маркой и сказал:

– Я с отцом Василием поговорю по-свойски. А вы, Иннокентий, если будет позволено, езжайте и решайте свои дела и ни о чём не заботьтесь. Письмо придёт раньше, чем вы доберётесь. И не забудьте купить жене гостинцев.

И всё. И весь разговор.

Кешка постоял, отец Илларион похлопал его по плечу и только повторил:

– Ни о чём не заботьтесь! Только решайте свои дела по-божески!

А как решать, не сказал!

И это «как» стало для Иннокентия пропастью, не хуже байкальской щели, только в Байкале много воды, рыбы и другой всякой живности, а в душе у Иннокентия – пустота.

Из Твери он приехал в Москву, и будто его ошпарили. Бабье лето в столице стояло сухое и пыльное, тьма народу и суета не хуже, чем в атаке. Он половину дня искал эту Поварскую, нашёл: и мать и отчим денщика Павлинова встретили его не хуже родного. Мать Павлинова, маленькая полная старушка, как будто не она родила долговязого Клешню, плакала и сморкалась в концы платка, пока накрывала на стол. Они с отчимом оставили Иннокентия ночевать, а наутро отвезли на Казанский вокзал, и отчим, только ему ведомыми путями, помог купить билет в третий класс.

Иннокентий ехал и думал. И чем дальше он был от фронта и ближе к Сибири, тем больше ему хотелось обратно.

Он любил свою Марью, с её голубыми глазами, большими, как Байкал, любил крепко и за глаза, и за стать, и за покладистый характер. И начали они жить ладно, и всё было хорошо… Но если этот позор подтвердится… Дальше в его голову приходила тупая нуда, и он понял, что прежде, чем встретиться с женой и отцом Василием, надо повидаться с Мишкой Лапыгой. Значит, надо торопиться, ведь Мишка живёт аж на том берегу, а ещё – не в тайге ли он будет? И Иннокентий решил нигде не задерживаться и ничего не писать из Перми дядьке корнета Кудринского.

А про наказ отца Иллариона думал: «Гостинцев! Как же? Куплю я ей гостинцев!»

* * *

Малка ждала своего часа и присматривалась.

Рядом с пыльной дорогой, по которой Барановские ехали на телегах вместе со всеми, а чаще неделями стояли при охране, проходила, то отдаляясь, то приближаясь, железная дорога, и по этой дороге шли поезда.

Она видела, что большинство поездов составлены из коричневых теплушек с открытыми настежь дверями и в дверях сидят, свесив ноги, и стоят русские soldaten-zołnierze и курят. Малка наблюдала. Малка видела, что взгляды на неё Ривки становятся всё колючее, Ривка грубила и задирала Малку так, как будто бы и не собиралась становиться её двоюродной свекровью. И Малка уверилась, что Ривка, скорее всего, уготовила ей другую судьбу – согнанные с места еврейские семьи продвигались на восток через еврейские местечки и города, и Малка слышала их названия: Витебск, Минск, Смоленск и другие. Она сообразила, что это те места, где согнанные с нажитых мест евреи стали бы останавливаться, задерживаться, растворяться среди многочисленных родственников, и в них жили родственники Барановских, и тогда Ривка получила бы над Малкой полную власть. И она решилась.

Без чемодана она могла бы сбежать и так, и пеструшка стала бы ей ни к чему, не будет же она отрывать ей голову, чистить перья и есть сырой. Но без чемодана было никак, и тогда она ночью выползла из-под телеги, взяла чемодан и пошла в ту сторону, где шумела железная дорога.

Ещё пока ехали на телегах, особенно когда близко к путям, она видела, что поезда из Польши идут с ранеными. Поезда часто стояли на разъездах, пропуская встречные, из вагонов выходили врачи в белых халатах и сёстры милосердия, врачи курили, а сёстры милосердия, если рядом с эшелоном оказывалась вода, старались что-то успеть постирать. Тогда они вытаскивали большие чаны и стирали коричневые грязные тряпки, а потом их, как могли, развешивали и срывали ещё мокрыми, если гудел паровоз и начинали кричать врачи. Малка поняла, что сёстры стирают бинты и простыни, испачканные кровью раненых.

Она приготовила хлеб, несколько луковиц и пошла в ночь. Чемодан был по руке – она уже привыкла – и не слишком оттягивал. Ошибиться было трудно, железная дорога шумела, не прекращая, а дорожка через лес вывела её на окраину большого села или маленького городка.

Она пришла на станцию и увидела название Лида. Она присела на чемодан и стала смотреть, что происходит на путях. Происходило всё то же: сёстры милосердия стирали бинты и простыни. Рядом с большой башней, из которой торчала длинная труба и лилась горячая вода, сёстры устроили большую стирку. Малка пошла к ним. На путях стоял эшелон без паровоза.

Малка подошла к корытам и поставила чемодан.