Жизнь Фридриха Ницше - Сью Придо

Через восемь дней наблюдения за пациентом удалось установить некую закономерность. Если больной соблюдал постельный режим, то постепенно успокаивался. Разрешение вставать усиливало маниакальное, буйное, разрушительное поведение. В помещении больной изливал свою ярость словесно: aggravato fortissimo. На улице это состояние приобретало более выраженные физические проявления: пациент начинал рвать на себе одежду и бросаться на землю.

Профессор Вилле считался экспертом в изучении сифилиса. В его клинике было много пациентов с сифилитическими поражениями мозга, возникающими на поздних стадиях заболевания. В подтверждение этого диагноза высказывался и сам Ницше: «Я заражался дважды». Кроме того, на пенисе у него был шрам (след возможного шанкра). В клинике решили, что речь идет именно о сифилисе. У обследовавших Ницше врачей не было доступа к его истории болезни, иначе они бы узнали, что ранее пациент обращался к доктору Айзеру, который установил факт двукратного заражения гонореей.

Через восемь дней Вилле с уверенностью подтвердил диагноз paralysis progressive, или прогрессивный паралич, – психотическое расстройство, проявляющееся на последних стадиях развития сифилиса. Перед Овербеком встала нелегкая задача сообщить матери Ницше, что все это время ее сын находился в психиатрической лечебнице.

Получив эту новость, Франциска немедленно покинула Наумбург и 13 января прибыла в Базель. Она переночевала у Овербеков и на следующее же утро отправилась в клинику. Перед тем как пропустить ее к сыну, врачи подвергли Франциску настоящему допросу. Они пытались получить у нее как можно более полные сведения о семейной истории и истории болезни Ницше. «Мать производит впечатление весьма ограниченного человека, – говорится в заключении. – Отец пациента, сельский священник, страдал от поражения мозга после падения с лестницы… Один из братьев матери умер в санатории для нервных больных. Сестра отца отличалась эксцентричностью и слыла истеричкой. Беременность и роды протекали нормально» [3].

Единственным желанием Франциски было ухаживать за сыном, и она не сомневалась, что ее долг заключается именно в этом. Однако ей не позволили. Франциска Ницше была маленькой, тщедушной женщиной, разменявшей седьмой десяток, и благопристойно-бездеятельный образ жизни, который она вела, не способствовал развитию какой-либо физической силы. Ее сорокачетырехлетний сын, напротив, обладал крепкой конституцией, развитой мускулатурой, при этом был лишен всякого здравого смысла, непредсказуем и временами впадал в ярость.

Было ясно, что ему требуется нечто большее, чем обычная материнская забота. Франциска не рискнула ослушаться совета, данного мужчиной, тем более профессионалом. Однако небольшую победу ей все же удалось одержать, добившись перевода Ницше в клинику при психиатрическом институте в Йене, которая находилась гораздо ближе к ее дому в Наумбурге.

И снова было решено, что Ницше должен сопровождать профессиональный эскорт. Выбор пал на молодого врача по имени Эрнст Мели, с которым к тому же отправился один из служителей больницы. Мели был одним из базельских студентов Ницше: «Скрытный и безмолвный адепт, исполненный тайного уважения к дьявольскому вестнику переоценки всех ценностей, создателю “По ту сторону добра и зла”» [4]. Кроме того, Мели был знаком с Отто Бинсвангером, руководителем Йенской клиники по уходу и лечению душевнобольных. Вне всякого сомнения, трудно было найти лучшего проводника для предстоящего путешествия. Мели предстояло разобрать значение обрывочных высказываний Ницше и нащупать закономерность, которая помогла бы профессору Бинсвангеру решить стоящую перед ним непростую задачу. В качестве примечания к этому эпизоду следует отметить, что впоследствии Эрнст Мели внезапно совершил самоубийство, а его отец до конца своей жизни обвинял в случившемся Ницше.

Вечером 17 января 1889 года Ницше снова собрали в дорогу на поезд, который должен был доставить его в лечебницу. В этот раз Овербек с ним не поехал, но очень хотел попрощаться с другом перед отъездом. Наблюдая, как небольшая группа в скорбном молчании пробирается по залу ожидания, Овербек пережил «ужасный, незабываемый момент». Ницше передвигался на негнущихся ногах, словно механическая кукла. Было девять часов утра, и жесткий искусственный свет станции падал на лица, превращая их в зловещие призрачные маски.

Когда нелепая, негнущаяся фигура забралась с платформы в поезд, Овербек поднялся в тамбур вслед за ним, чтобы попрощаться. Едва завидев своего друга, Ницше издал ревущий стон и конвульсивно сжал его в объятиях, несколько раз повторив, как тот ему дорог. После этого Овербеку пришлось покинуть больного.

Спустя три дня Овербек писал Петеру Гасту, что его терзает ужасное чувство, будто бы он причинил своему другу непоправимое зло. Еще в Турине он понял, что все кончено. Нельзя было так коварно вводить в заблуждение своего лучшего друга. Теперь, до конца жизни, ему придется нести тяжкий груз осознания, что это он обрек Ницше на лечебницу для умалишенных. Лучше было бы убить его там же, в Турине.

Для кроткого профессора теологии, считавшего убийство тягчайшим смертным грехом, это было из ряда вон выходящее заявление. Моральная дилемма стала еще сложнее, когда обоим друзьям пришла в голову мысль, что, может быть, Ницше только симулировал безумие. И Гаст, и Овербек знали о его склонности отрицать общепринятые представления о реальности, интерес к помешанным и помешательству, который он испытывал всю жизнь, и тягу к священному безумию разнузданных дионисийских культов. Следуя от Эмпедокла к Гёльдерлину и далее к безумцу, с фонарем ищущему бога в «Заратустре», Ницше часто обращался к идее, что только утлая ладья безумия способна пронести человеческий разум через Рубикон, за которым его ждет откровение. Помешательство было ценой, которую следовало заплатить. Только безумие могло быть движущей силой, способной преодолеть обывательскую мораль. «Ужасный спутник» был маской и рупором божества. Платон писал, что всеми благими вещами Греция обязана исключительно безумию, но Ницше следовал еще дальше. Все лучшие люди, движимые непреодолимым желанием сбросить хомут навязанной им морали, если не безумны, то не имеют другого выбора, кроме как притворяться сумасшедшими.