Жизнь Фридриха Ницше - Сью Придо

Воспользовавшись связями с Георгом Брандесом, Ницше написал шведскому драматургу Августу Стриндбергу, прося его перевести «Ecce Homo» на французский. Представляясь Стриндбергу, Ницше сделал уже обычные для того времени заявления о своих польских корнях, безупречном физическом здоровье, всемирной славе и совершенстве, до которого он довел немецкий язык: «Я говорю на языке правителей мира». Он также обещал Стриндбергу, что первые экземпляры книги получат князь Бисмарк и молодой кайзер «с письменным объявлением войны… на это военные не осмелятся ответить полицейскими мерами» [78] [16]. Сам Стриндберг в то время переживал не лучший период в жизни. У него не было денег, разваливался первый брак с обожаемой женой, а жили они в крыле разрушенного замка, облюбованного павлинами и бродячими собаками и управляемого самозваной графиней и ее сожителем – шантажистом, алхимиком, магом и вором. Это невероятное стечение обстоятельств и дало импульс к написанию величайшей пьесы Стриндберга «Фрекен Юлия». Но даже посреди окружавшего его хаоса Стриндберг понял, что с Ницше что-то не так, и спросил у Брандеса, не сошел ли немец с ума. Этим вопросом Стриндбергу пришлось задаваться еще не раз, поскольку в следующих письмах Ницше чувствовался патологический интерес к паре преступников, чьи ужасные деяния неоднократно описывались в наиболее скандальных европейских газетах, в том числе тех, которые Ницше читал в Турине, а Стриндберг – в Швеции. Первым преступником был таинственный Прадо – испанец, скрывавшийся под именем Линска де Кастильон. Растратив в Перу состояние своей первой жены, которое, по слухам, составляло 1,2 миллиона франков, он бежал во Францию, где совершил несколько ограблений и убил проститутку.

Вторым был Генри Хембидж, студент-юрист, убивший англичанку – жену француза, живущего в Алжире. Ницше настаивал, что криминальный гений Хембиджа поразителен. Этот человек был «выше своих судей, даже своих адвокатов, по хитрости и самообладанию, по великолепию духа» и т. п. Стриндберг, вынужденный жить на хлебах подобного же преступного типа, не разделял точки зрения Ницше. Через месяц, когда Ницше написал письмо Якобу Буркхардту, оба преступника заняли свои места среди его все множащихся личностей. Теперь он был не только Дионис и Антихристианин, но также Генри Хембидж и Прадо – и даже отец Прадо [17].

Он стал терять контроль над своим поведением и писал об этом Петеру Гасту с восторгом. Это не имело никакого значения! Не о чем беспокоиться! Он так много времени потратил зря! На концертах музыка трогала его так сильно, что он не мог контролировать выражение своего лица. Он разражался слезами. Он ухмылялся. Порой он по полчаса стоял на оживленной улице и только и делал, что строил рожи. Четыре дня подряд – с 21 по 25 ноября – он вообще не мог придать лицу серьезное выражение. Он заключал, что человек, который достиг такого состояния, готов стать спасителем мира. Пройдет два месяца – и его имя станет славнейшим на земле. Самым замечательным в Турине было то, что люди всех сословий были им полностью очарованы. Все изменялись в лице, когда он заходил в большой магазин или какое-нибудь публичное место. Ему не нужны были ни имя, ни титул, ни звание – для людей он всегда и во всем был безусловно первым [18]. На него всегда смотрели как на принца. С чрезвычайным достоинством окружающие открывали перед ним двери. Элегантные и светящиеся от счастья официанты подавали ему еду так, словно обслуживали короля. Он мысленно отмечал всех, кто узнал его в этот период неизвестности. Было вполне возможно, что, например, его будущий повар уже служит ему сейчас. Никто не принимал его за немца [19].

Четыре книги, посвященные великой переоценке ценностей, должны были вскоре появиться – об этом он писал Овербеку. Он уже разворачивал орудия. Как и подобает старому артиллеристу, он собирался выстрелить по истории человечества дуплетом, разделив каждый выстрел надвое. Это был весьма хладнокровный план, как отмечал он не без остроумия, имея в виду наступление зимы. Но прежде всего необходимо было успеть еще раз выстрелить в Вагнера до 20 ноября – даты, на которую он наметил отъезд из Турина в Ниццу или на Корсику [20].

Однако план поездки в Ниццу или на Корсику отменился почти сразу. Ехать на Корсику не имело смысла: там уже было покончено и со всеми бандитами, и со всеми королями и импера– торами [21].

Мысли, как и планы поездок, приходили и уходили. Огромные горы бумаги в его комнате становились все выше. Его текущие и прошлые бумаги, словно снежинки, слетали со стола на пол; он писал множество писем и сводил вместе фрагменты предыдущих книг для работы «Ницше contra Вагнер» – четвертой книги за год, а если включить сюда «Дифирамбы», то и пятой; также это была вторая книга с именем Вагнера в названии.

Тем временем из Ниццы доставили «косолапый» сундук. Наконец-то Ницше мог прочесть собственные книги. Они были великолепны. Его охватило восхищение собственным величием. Просто невероятно, какую силу над событиями имели его мысли. Никаких совпадений больше не существовало. Достаточно было подумать о человеке – и письмо от него тотчас прибывало прямо под дверь. Когда он представлял себе те великие свершения, что удались ему в период с 3 сентября по 4 ноября, ему казалось, что вскоре в Турине может вообще случиться землетрясение.

15 декабря он отправил Науманну тоненькую рукопись «Ницше contra Вагнер» и «Дионисовы дифирамбы». Печать других книг может подождать. Науманн должен бросить все и печатать «Ницше contra Вагнер». Через два дня это распоряжение было отменено, и Науманн получил телеграмму: Ecce vorwärts («Вперед с “Ecce Homo”»). «Ecce Homo» «переходит границы литературы… Для этой книги нет параллелей и в самой природе; она буквально надвое разрывает историю человечества – это динамит в высшей степени».

Наступало Рождество, а с ним и пора писать рождественские послания. Матери он писал следующее:

Письмо Элизабет:

Письмо Петеру Гасту: