История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том 4. Часть 1 - Луи Адольф Тьер

козлах через овраг. Домбровский, получивший помощь от одной из дивизий Суама, также отошел целым и невредимым, сдержав в Ойтрицше весь корпус Ланжерона. Двадцать четыре тысячи человек оказали сопротивление 60 тысячам храбрейших солдат. Бой в Мёккерне, по признанию самого неприятеля, стоил ему 9-10 тысяч человек. Мы потеряли 6 тысяч убитыми и ранеными и двадцать орудий от взрыва батареи.

Таким было ужасное сражение 16 октября, которое унесло жизни 26–27 тысяч солдат у нас и почти 40 тысяч у неприятеля. Печальная и жестокая жертва, покрывшая нашу армию бессмертной славой, а нашу несчастную родину, кровь которой проливалась потоками, трауром.

Наши позиции нигде не были прорваны; мы сохранили участок на юге между Либертвольквицем и Вахау и на западе у Линденау; мы почти добровольно оставили участок на севере только для того, чтобы занять лучший. Но поскольку мы не отбросили Шварценберга и Блюхера далеко друг от друга, так чтобы не позволить им воссоединиться, сражение, хоть и не проигранное, могло скоро обернуться катастрофой. Приближался Бернадотт с 60 тысячами человек; возвещали прибытие Беннигсена с 50 тысячами, а к нам, к нам должен был подойти только Ренье с 15 тысячами, 10 тысяч из которых готовы были нас предать! Коль скоро мы не одержали блестящей победы, положение было близко к тому, чтобы стать ужасным!

Наполеон не мог обманываться относительно своего положения. Отдохнув от силы несколько часов, утром 17 октября он сел на лошадь, чтобы объехать поле битвы. Он нашел его страшным, хотя видел немало ужасных полей сражений в своей жизни. Угрюмая холодность читалась на всех лицах. Мюрат, начальник Главного штаба Бертье, министр Дарю сопровождали Наполеона. Французские солдаты погибли на своих постах, но и солдаты неприятеля тоже! И если имелась уверенность, что мы не отступим во втором сражении, то почти с такой же уверенностью можно было сказать, что не отступят и союзники. Однако если в новом сражении мы только останемся на месте, притом что железное кольцо будет продолжать сжиматься вокруг нас всё плотнее и оставшиеся пока открытыми выходы будут закрываться один за другим, перед нами появится перспектива пройти под кавдинским ярмом. Все это чувствовали, но никто не решался сказать открыто. Единственным решением было немедленное отступление, пока еще оставался открытым выход в Линденау. Наполеон, прохаживаясь со своими соратниками под печальным дождливым небом среди тиральеров, стрелявших лишь изредка, настолько велика была усталость с обеих сторон, первым произнес слово отступление, которое никто не смел проронить. Его выслушали в молчании, на сей раз это было молчание очевидного согласия.

Между тем у отступления имелись и весьма существенные неприятные стороны. Данное только что сражение можно было назвать и победой, ибо французы непрестанно теснили союзников на их участке и даже захватили его часть. Однако подлинное значение сражения, как в Лютцене и Бауцене, выявляет положение противников на следующий день. Если французы отступят, сражение обернется поражением. А это значило признание в том, что они были побеждены в решающем сражении, когда, напротив, они раздавили неприятеля всюду, где он появлялся! Такое признание было бы жестоким. Но и это было не всё. Что станет после отступления со 170 тысячами французов, оставшихся в Дрездене, Торгау, Виттенберге, Магдебурге, Гамбурге, Глогау, Кюстрине, Штеттине и Данциге?

И поэтому отступить значило к признанию в поражении прибавить невосполнимую потерю, которая станет последствием огромной ошибки и желания удержать невозвратимое величие; потерю прискорбную, каковы бы ни были ее причины. Невозможно порицать Наполеона за то, что весь день 17 октября он провел в мучительных раздумьях. Объявить о своем поражении в генеральном сражении и покинуть 170 тысяч французов в крепостях Севера, не предавшись нескольким часам размышлений, сожалений и попыток найти другой выход, – такой жертвы было бы несправедливо ожидать не только от Наполеона. К тому же, немедленное отступление требовало еще одной, и весьма жестокой жертвы – пришлось бы оставить Ренье, который в ту минуту двигался в окружении врагов и мог подойти только днем 17 октября.

Поэтому Наполеону и пришлось бо́льшую часть дня выгадывать время. Проведя сутки перед армиями коалиции, он мог сказать, что долго ждал, как на дуэли, и снялся с лагеря, прождав напрасно, чтобы перейти на более выгодную линию. Нужно было и предоставить небольшой отдых солдатам, сокрушенным усталостью, и воссоединить корпуса, дезорганизованные сражением, и снабдить боеприпасами из общего парка опустевшие парки корпусов, словом, подготовиться к тому, что придется отступать, отбиваясь от неприятеля. Выждать день и сняться с лагеря следующей ночью – только такой план действий был уместен, и его даже можно было бы порекомендовать Наполеону, но при условии, что он приступит к его исполнению решительно и будет готов начать отступление, когда стемнеет, чтобы утром 18-го союзники обнаружили лишь его неуловимые арьергарды.

К несчастью, Наполеон пребывал в состоянии крайнего замешательства. Подвергнутая ужаснейшему испытанию гордость, опиравшаяся к тому же в своем сопротивлении на весьма сильные доводы, удерживала его весь день от каких-либо предписаний. В этом состоянии он задумал вызвать к себе Мерфельда, взятого в плен накануне в Делице, которого давно знал и который был весьма умным человеком. Наполеон хотел ловко расспросить его о настроениях союзников, сделать ему некоторые намеки относительно мира, даже поручить передать предложение о перемирии и отослать свободным в лагерь союзников, чтобы в результате государи-союзники потеряли еще день в колебаниях и чтобы вызвать с их стороны какое-нибудь приемлемое предложение. Вот до чего дошел Наполеон из-за того, что отказался прислушаться к Коленкуру двумя месяцами ранее, когда велись переговоры в Праге!

Как можно догадаться, эту необычайную беседу Наполеон затеял с целью точно разузнать, чего ему ждать от союзников на следующий день, и пробудить в них, по возможности, некоторые колебания, высказав никогда прежде не исходившие из его уст слова о мире. Если они пострадали настолько, насколько он предполагал (а они пострадали, и сильно, но поколеблены не были), то могли найти в его словах довод в пользу переговоров, а он – время, чтобы переменить позицию.

Конец дня пролил новый и печальный свет на положение французской армии. На дороге из Дрездена показались сильные колонны, и ряды армии Шварценберга значительно пополнились. С высоты колоколен Лейпцига было ясно видно и армию Бернадотта, подходившую с севера. Кольцо вокруг нас почти замкнулось. Оставался открытым только восточный выход через Лейпцигскую равнину, ибо Блюхер еще не смог дотянуться через нее до Шварценберга. Но этот единственный выход вел к Эльбе и Дрездену, куда идти было нельзя. Сделав над собой последнее усилие, Наполеон принял, наконец, решение об отступлении, дорого ему стоившее не только из-за гордости, но