На пике века. Исповедь одержимой искусством - Пегги Гуггенхайм

Пока Кеннет обустраивался на своем этаже, он все свободное время проводил в моей квартире. Он то и дело норовил сбежать из хаоса, царившего наверху. Пол его банкетного зала был завален всевозможным хламом и выглядел, как блошиный рынок. Чтобы навести там порядок, потребовалось много дней. У него было много изысканной мебели, и он потратил целое состояние на отделку квартиры. Я ощущала отчетливый контраст между нашими представлениями о комфортной жизни. Поначалу казалось, что ему уютно у меня, но он, конечно же, предпочитал свой стиль. Наши вкусы сильно отличались, и нам никогда не нравились квартиры друг друга.

Обустроившись, Кеннет объявил regime[78] закрытых дверей. У него была своя жизнь среди своих друзей. Когда они бывали у него, мне всегда давали понять, что мне не рады.

Домашнее хозяйство мы разделили незамысловато. У каждого был свой холодильник. Холодильник Кеннета стоял в буфетной, которую он считал своей территорией, а мне он предоставил кухню с большим холодильником. Мне приходилось пересекать его буфетную, чтобы попасть в мою кухню, а ему приходилось готовить на моей кухне. Я всегда поднималась туда по черной лестнице и громко шумела, доставая лед, чтобы выманить Кеннета в буфетную. Иногда дверь в его квартиру была загадочно закрыта; иногда он приглашал меня выпить. Почти всегда он выходил в буфетную, когда слышал, что я там.

Кеннет был так непостоянен, что никогда нельзя было знать, чего от него ожидать. Джин вела себя бестактно и брала без спросу все, что Кеннет оставлял без присмотра. Однажды вечером она взяла его бутылку скотча. Это был единственный скотч в доме, и за этим последовал большой скандал. Придя домой, Кеннет бросился в поисках бутылки на нижний этаж и накричал на Джин. По утрам он просил ее выпить с ним. Он говорил, что это его первый стакан, но, скорее всего, это был примерно третий, поскольку дело обычно происходило ближе к полудню. Она привыкла заходить наверх всякий раз, когда слышала грохот льда; она считала, что это приглашение. Я в это время работала в галерее и не участвовала в их ежедневных посиделках. Через какое-то время Кеннету надоело, что Джин постоянно приходит без приглашения, и он пожаловался мне. Я передала ей его слова, и она перестала. Тогда он начал по ней скучать. Он постоянно был недоволен тем, что имеет, и хотел то, чего у него нет. Если в моей квартире жило много людей, он возмущался, но если он оставался один в здании, ему становилось одиноко. Когда Джин перестала пить с ним, это его разозлило. Для счастья ему в жизни было необходимо недовольство.

В то время я стала рабыней собаки Кеннета, боксера по кличке Император. Хозяин совсем не уделял ему внимания, поэтому пес сильно привязался ко мне, а Джин даже назвала его мистер Гуггенхайм. Он спал на коврике рядом с моей кроватью и все время проводил с моими персидскими котами Джипси и Ромео, которых обожал. Кеннет очень ревновал Императора ко мне и моим котам. Огромный пес постоянно убегал на нижний этаж, что, надо сказать, было совершенно неудивительно, учитывая, как одиноко и грустно ему приходилось наверху в частое отсутствие Кеннета. Я каждый день брала Императора с собой в галерею, а поскольку его не пускали в автобус, я всюду ходила с ним пешком, как рабыня, и приводила домой к его ужину в шесть часов. Можно сказать, он заменил для меня мою дорогую Качину. Кеннет радовался, что нашел для Императора няньку, а я радовалась, что люди видят меня с собакой Кеннета. Этот аспект ситуации тоже приносил ему удовольствие. Каждый вечер, когда Кеннет приходил домой, он звал Императора на последнюю прогулку, а я пользовалась возможностью и приглашала его выпить. У нас вошло в привычку засиживаться до четырех утра.

В октябре Пегин по-прежнему была в Мексике, куда она уехала на летние каникулы. Это был ее второй визит — она провела там прошлое лето с двумя подругами, когда нас выдворили с Кейп-Код — но на этот раз она поехала одна. Неожиданно я получила письмо, которое Леонора послала миссис Бернард Райс с просьбой предупредить меня, что Пегин оказалась в опасной компании и мне надо незамедлительно поехать за ней или послать кого-то на помощь. Я попыталась забронировать билет на самолет, но ближайший вылет был только через неделю. Тем временем мы с Лоуренсом пытались ей дозвониться. Наши звонки постоянно задерживали, а когда пропускали, Пегин никогда не брала трубку. В конце концов я позвонила Леоноре в Мехико и попросила ее помочь Пегин. Она отказалась, сказав, что спасение Пегин из плохих рук потребует слишком большой ответственности, авторитета и денег. Все это звучало настолько страшно и немыслимо, что мы ударились в совершенную истерику. Даже Кеннет спросил у своего адвоката, сможет ли он получить мексиканскую визу и поехать со мной. (Лоуренс родился в другой стране и потому должен был ждать свою визу шесть недель.) Внезапно мы получили телеграмму и несколько писем от Пегин, в которых она говорила, что с ней все в порядке и она вернется, как только добудет билет на самолет, а потом письмо от Леоноры, в котором она извинялась за причиненные хлопоты. Это была ее очередная безумная выдумка.

Я отменила бронь билета и порадовалась, что не улетела, потому что внезапно в отпуск приехал Синдбад. Его удивили мои странные отношения с Кеннетом. Он признал, что тот хорош собой, но не мог понять, что мне за радость от моего сомнительного положения. Я старалась обо всем открыто говорить с детьми и попыталась рассказать Синдбаду о своих чувствах, но ему это все показалось очень глупо и неприлично. Мы хорошо провели с ним время, но его отпуск слишком быстро подошел к концу. Приезд Синдбада полностью занял мои мысли, поэтому, когда мне позвонила авиакомпания и сообщила, что у меня сегодня самолет в Мехико, я подумала, что совсем тронулась умом; к счастью, мы выяснили, что на самом деле я отменила бронь несколько дней назад. Синдбад отправился обратно во Флориду. Мы встали проводить его в семь утра; он улетал на том же самолете, что Пегин — в Мексику. Когда мои дети исчезали за этой дверью, похожей на вход в пещеру, и садились на автобус до аэропорта Ла-Гуардия, мне всегда казалось, будто их поглощает какой-то страшный монстр и я их больше никогда не увижу.

В октябре 1943 года я открыла сезон чудесной выставкой ранних работ де Кирико. Для нее я позаимствовала примерно шестнадцать полотен у музеев и частных коллекций. Мы с Кеннетом влюбились в «Меланхолию и тайну улицы», принадлежавшую капитану Резору, сыну миссис Стэнли Резор. Мы попробовали ее купить, но тот не собирался с ней расставаться ни за какие деньги. Это потрясающая картина. На ней маленькая девочка катит обруч по темной пустынной улице Северной Италии. Пустые пассажи и брошенный цирковой фургон добавляют атмосфере особенную поэтическую мрачность.

Следом прошла выставка Джексона Поллока. Он нарисовал прекрасные, захватывающие дух картины, оправдав все мои ожидания. Джеймс Джонсон Суини написал для каталога предисловие, которое воодушевило публику. Суини так много помогал мне с Поллоком, что я даже стала относиться к Поллоку как к нашему общему духовному детищу. Суини по сути занял в моей жизни место мистера Рида. Он постоянно давал мне советы и выручал. Я не переношу мужчин, которые критикуют меня, при этом не имея надо мной власти. Суини имел надо мной власть, но не критиковал меня, поэтому между нами царило идеальное согласие. Кеннет помог нам развесить экспонаты и купил лучший рисунок на выставке. Он имел замечательное чутье и всегда знал, чего хочет. За тот год мы продали много Поллоков, одного даже Музею современного искусства — они, как всегда, перед покупкой размышляли полгода. Удивительно было то, что полотно купили без торга, благодаря стараниям Барра и Суини. После открытия я устроила в честь Поллока вечеринку, и в какой-то момент мы все оказались в квартире Кеннета. Он делал вид, что злится, но я думаю, ему понравилось.