Повесть о братстве и небратстве: 100 лет вместе - Лев Рэмович Вершинин

— всей Добруджи под контролем болгарских войск оказался весь «Сан-Стефанский идеал», и теперь, если по уму, самое время было выходить из войны. Но обратной дороги не было. Только тогда, как вспоминал профессор Данев, «к обществу и к военным пришло полное осознание, что война не такова, какие бывали раньше, что у больших альянсов есть плюсы, но есть и минусы, что победы болгарского оружия, сами по себе важные, не могут, однако, привести к почетному миру без успеха армий всего Союза».

В сущности, дорога побед вела в пропасть. Но тогда этого еще никто не знал, а поскольку Болгария показала, что с ней нельзя не считаться, Лондон и Париж упорно пытались как-то вбить клин между Софией и как минимум Берлином, поскольку в Вене и особенно в Будапеште к началу 1917-го уже кое-кто подумывал о сепаратных переговорах. Впрочем, все попытки внести раздор были впустую. Успехи первых полутора лет войны не то чтобы превратили софийских сторонников Антанты и «русофилов» в поклонников Рейхов, но сильно поумерили их пыл, переведя эмоции в чисто моральную плоскость. В конце концов, Македония была возвращена, немалая часть Фракии — тоже, как и Южная Добруджа, — об этом мечтали все, и в итоге все партии, кроме «тесняков», пусть и ненавидя Радославова, единодушно голосовали за военные кредиты.

Так что даже осенью 1917-го, при том что в стране уже было голодно и в селах выли тысячи вдов, премьер, рассказывая германским СМИ, как народ его поддерживает, подчеркивал: «Даже если бы сменилось правительство и оппозиция, которая ранее была настроена "русофильски", пришла к власти, она всё же не изменила бы эту политику — прежде всего, не изменила бы союзу с Германией. Во имя национальных интересов она не могла бы сделать подобное. [...] Сегодня оппозиции правительству не существует в том, что касается национального объединения». И действительно, крошечные группы эмигрантов, сидевшие на британских грантах в Швейцарии и прочих закоулках, никакой опоры внутри страны не имели.

Объединение «трех сестриц»

ЦВЕТЫ ЗАПОЗДАЛЫЕ

В такой ситуации у России, которую сэры и месье уже воспринимали на уровне «подай-принеси», появлялись шансы укрепить свое положение в рамках Согласия. При том что расчеты на «славянское братство» себя не оправдали, «моральное русофильство» в болгарском обществе всё же оставалось важным фактором, и этот фактор пытались использовать постоянно. Скажем, генерал Сарайль, командующий Салоникским фронтом, выпросил у Петербурга вспомогательный корпус — не столько для военных нужд (сил хватало), сколько потому, что, как говорили ему штабные аналитики, появление русских солдат окажет сильное моральное воздействие на противника. Ибо Македония все-таки не Добруджа, и такой ненависти, как к румынам, ни к грекам, ни к французам, ни к англичанам болгары не испытывали, а уж к братушкам — тем более. И когда корпус прибыл, русские части были тотчас перемешаны с сербскими. Правда, болгары — война есть война — стреляли туда, откуда стреляли по ним, без разбора, но всё же задумка частично удалась: на участках фронта, где звучала русская речь, ожесточение болгарских солдат было гораздо ниже. И кстати, несколько позже, когда фронт стабилизировался, первые братания Великой войны начались именно под Салониками — как раз там, где русским противостояли болгары.

До этого, однако, было еще далеко, а пока что Петербург, понимая, что сама по себе отправка корпуса по первому требованию рейтинга не повышает, пытался прикинуть, нельзя ли «устроить революцию» в Софии по своим каналам, поставив в случае успеха «старших партнеров» перед фактом. Типа, русские в Софии, болгары в Альянсе, русские с болгарами — в Стамбуле, и... И, почитай, всё отыграно: позиции не хуже, чем в 1914-м, когда Россию считали «несокрушимым паровым катком», а то, глядишь, и куда круче.

Естественно, первым делом запросили специалистов — Савинского и Неклюдова. Оба сошлись на том, что использовать внутренние сложности в принципе можно, если, как говорил Неклюдов, «найти возможность изгнания или иной способ устранения» Фердинанда, который «есть мотор и главная причина войны, препятствующая ее прекращению в нынешнем формате». То есть, как формулировал это Савинский, предлагался путь «внутренней революции».

То есть предлагался путч. Но, правда, чтобы не ставить под сомнение принцип монархии, русские дипломаты рекомендовали «не подавать вида нашего вмешательства, а только осторожно вселить в умы болгар, что не только лично король, но и вся его династия не внушают нам доверие». При этом интронизация кронпринца Бориса считалась нежелательной, поскольку, по Савинскому, «неизбежно повторится история Милана и Александра,[94] и Фердинанд явится опять, но в новой роли, злым гением Болгарии, а безвольный молодой король — его послушным орудием».

Как ни парадоксально, «принцип монархии», то есть наследование престола, никого в «оплоте монархизма» не волновал. «Всякий иностранный принц, — писал Савинский, — не только из ныне дружественных нам Домов, но даже из нашего Царствующего Дома, хоть бы и великий князь, а тем более основатель национальной династии, сделавшись болгарским королем, будет неизбежно, силою вещей, стараться увеличить территорию и мощь своей новой страны. И чем ближе он будет к нам, чем вернее нам, тем нам будет труднее противиться. Поэтому было бы практичнее всего способствовать будущему временному правительству превратиться в республиканское или федеральное. При страшной склонности болгар к политиканству такое правительство на многие годы занялось бы своими склоками, и таким образом одна из наших задач на Балканах — воспрепятствовать созданию слишком сильных государств — была бы достигнута».

Согласитесь, очень честно и прямо. Не менее, чем в «Записке» некоего Неёлова по «сербскому вопросу», где рекомендовалось учитывать, что после победы «ныне кровно близкий нам Дом Карагеоргиевичей, очистив себя участием в войне от позора 1903 года в глазах Европы, вряд ли будет по-прежнему вполне бескорыстно верен России, и в этой связи следует продумывать меры для его будущего обуздания».

Иными словами, к середине второго года Великой войны розовая пелена с глаз «питерских» упала, и они начали понимать, что «искренние чувства» Белграда, по сути, мало чем отличаются от «холодной неблагодарности» Софии. Просто-напросто «великосербам» — в сущности, изгоям Европы — в 1914-м было некуда деваться, но не затягивай Петербург с арбитражем в 1913-м в угоду Карагеоргиевичам и под кукование негошских «ночных кукушек»[95], вполне вероятно, что в 1915-м армии Николы Жекова вместе с братушками маршировали бы к проливам, на соединение с сэрами.

Впрочем, понимание это, а равно и попытки действовать, остались чисто на уровне прожектов. Героической — тут не поспоришь — борьбой с Австро-Венгрией «великосербы» честно