Повесть о братстве и небратстве: 100 лет вместе - Лев Рэмович Вершинин

не без эксцессов с мирным населением, но на это особого внимания уже никто не обращал.

А вот у Стамболийского дела пошли хуже. Прибыв в столицу, он обнаружил, что никакой паники нет, правительственные здания охраняют «зольдаты» генерала Рейтера и предельно взвинченные отряды активистов ВМРО, а кабинет вообще не желает знать, почему «войска невозможно было успокоить». Самопровозглашенного «президента» с ходу обвинили в государственной измене; как только он покинул Дом Правительства, был издан приказ о его аресте, после чего Стамболийскому пришлось прятаться и ни один из политиков говорить с ним не хотел.

Не сложилось и с «тесняками», заявившими, что они «не намерены влезать в борьбу двух буржуазных группировок», и с «широкими» — idee fixe БЗНС насчет «диктатуры деревни» работягам совсем не нравилась. Да и вообще, столичных жителей пугали слухи о мародерстве в «республиканских» городах и селах, тем более что аккурат в момент приезда «президента» выяснилось, что это вовсе не слухи: один из эшелонов с «постановившими не воевать» солдатами, доехав до Софии, решил не разъезжаться по домам, а воспользоваться случаем и пограбить город; в итоге «свободное волеизъявление революционных солдатских масс» пришлось подавлять артиллерией с немалыми жертвами.

После такого рассчитывать на хоть какую-то поддержку населения уже не приходилось, и «главнокомандующий», временно взяв на себя обязанности невесть куда девшегося «президента», двинул войска из Перника на Софию, глубокой ночью с 28 на 29 сентября заняв большое село Владай — всего в пятнадцати километрах от столицы.

Там республиканцы остановились, чтобы отдохнуть после нелегкого перехода. И зря, потому что счет шел в полном смысле слова не на дни, а на часы, если не на минуты. К столице, которую еще накануне, в общем-то, некому было защищать, форсированным маршем шли немцы и роты генерала Александра Протогерова — македонцы, готовые стрелять во всё, что движется, если оно выступает против войны до победы или смерти.

Перехватить их на подступах, порознь, мятежники то ли не смогли, то ли не додумались, и в результате к утру силы сторон в какой-то мере уравнялись: у республиканцев — то ли восемь, то ли все 12 тысяч штыков при двенадцати пулеметах, у роялистов — живой силы втрое, если не вчетверо меньше (но с кавалерией 200 юнкеров), столько же пулеметов, сколько у противника, и притом еще восемь легких артиллерийских орудий, которых не было у людей Даскалова (свои пушки они в основном побросали при бегстве, а те, которые были, просто поленились тащить, считая, что София падет и так).

Александр Стамболийский

ДАВАЙ, ДО СВИДАНЬЯ!

А вот не пала. 29 сентября, ровно в 9.00, «главнокомандующий» послал правительству ультиматум, предлагая сдать власть не позже трех часов пополудни, и когда указанный срок пришел, а ответа не последовало, приказал атаковать. Однако бой — тяжелый, но для республиканцев в целом успешный — затянулся до темноты, в колоннах было много раненых, а восстание в Софии, на которое очень надеялись, никак не спешило начаться, — и уже в глубокой тьме Райко Даскалов, раненный осколком, приказал отложить окончание штурма до рассвета.

«Главнокомандующий» был в корне неправ. Ранним-ранним утром, когда республиканцы еще только просыпались, гарнизон сделал вылазку, и организовать оборону не получилось. Осаждающие откатились на несколько километров, с большими потерями, около двух-трех тысяч, и, решив, что с них стрельбы хватит, просто разбежались кто куда. Потом, правда, удалось переформироваться и пойти на второй штурм, но на сей раз ничего не вышло: защитники города отбились и перешли в контрнаступление, не позволяя республиканцам прийти в себя.

Два дня спустя, 2 октября, пал Радомир, и восстание рассеялось подобно туману, оставив по себе примерно 450 убитых с обеих сторон и, как водится, какое-то количество расстрелянных (но не слишком большое — «применять обширные репрессалии» строго запрещалось приказом правительства). Раненый Даскалов бежал в Салоники, где французы приняли его так радушно, что в официальное обвинение в государственной измене поверили все, а «президент» забился в нору поглубже и сидел там тише мышки, никак не отсвечивая.

Однако победа роялистов мало что решала. Всё решалось в Салониках, а там, как ни странно, разгром республиканцев правительству зачли в плюс: ситуация в России совершенно не радовала Согласие, тем паче что, в отличие от России, здесь началось без всякого их участия. Поэтому, при том что бедняге Ляпчеву (стремившемуся, отдадим должное, сохранять достоинство) пришлось тяжко, условия перемирия оказались неожиданно щадящими. Всем было ясно, что София капитулирует, однако термин «капитуляция» в тексте отсутствовал, и вообще документ регулировал чисто военные вопросы.

А так всё предельно мягко: вплоть до «окончательного мирного договора» — никакой формальной оккупации, никаких репараций. Не предусматривалось даже вывода болгарских войск с тех территорий сопредельных государств, где они находились, и ввода на территорию Болгарии «вооруженных сил соседних стран», что довело сербов, греков и румын до белого каления. А что касается формы правления, вполне четко заявили, что «никакой республики, но лично Фердинанд крайне нежелателен».

По сути, Андрей Ляпчев добился максимум возможного при максимум неблагоприятных условиях — пусть и «до окончательного подписания». А что до «никакого Фердинанда», так в Софии и без того не было никого, кто собирался бороться за сохранение на престоле лузера. Напротив, все — в первую очередь переобувавшиеся на ходу «германофилы» — дружно признали, что страну погубил «актер с сомнительными дарованиями, авантюрист и эксцентрик без соответствующего воспитания и с безграничным эгоизмом», а стало быть, лучшего козла отпущения не найти.

Так что когда 3 октября Александр Малинов, посетив тоскливо ждущего решения своей участи царя, положил ему на стол акт об отречении, сказав нечто типа «ставь подпись — и брысь!», Фердинанд не промедлил ни секунды. Тем же вечером, коротко попрощавшись с сыном, он отбыл в Германию, куда на следующий день бежал и бывший премьер. Как свидетельствует Петр Пешев, бессменный alter ego[97] Радославова, «никто искренне не сожалел о том, что он освободил трон. [...] Даже наиболее преданные, верные, самые обласканные им если не злорадствовали и не злословили, то с равнодушием отнеслись к свалившемуся на него несчастью».

Впрочем, формально долгое царствование первого Кобурга завершилось лишь на следующий день, 4 октября 1918 года, когда в газетах появилось официальное сообщение об отъезде монарха и венчании на царство его сына Бориса — по общему мнению, «молодого, отважного, честного, чрезвычайно интеллигентного, но по характеру не особенно решительного и не вполне уверенного, что действительно хочет быть царем».

РАСПАЛАСЬ СВЯЗЬ ВРЕМЕН

Казалось бы, самое