Тень и Коготь - Джин Вулф

– Возможно, пусть лучше брат Корбиниан дозу отвесит, мастер?

Брат Корбиниан был нашим аптекарем, а вспомнил я о нем, испугавшись, как бы мастер Гюрло не проглотил целую ложку снадобья у меня на глазах.

– Мне? Я в этом не нуждаюсь.

С презрительной усмешкой закрыв склянку, он звучно грохнул ею о полку шкафа.

– Это прекрасно, мастер.

– Вдобавок, – заговорщически подмигнул он, – у меня вот что есть.

Откинув клапан ташки, мастер Гюрло вынул из нее металлический фаллос около полутора пядей в длину, на кожаном ремешке, продетом в отверстие у основания.

Возможно, это покажется читающим сии строки сущим идиотизмом, но поначалу я не смог догадаться, для чего нужна подобная штука, несмотря на ее несколько утрированную реалистичность. В голове родилась дикая мысль: быть может, мастер спьяну впал в детство, уподобившись мальчугану, не видящему существенной разницы между игрушечным деревянным скакуном и настоящим, живым дестрие? Подумав об этом, я едва удержался от смеха.

– «Надругательство» – так в предписании сказано… вот это-то, понимаешь ли, и оставляет нам лазейку.

С этим он хлопнул металлическим фаллосом о ладонь (если вдуматься, в точности так же, как грозивший мне обезьяночеловек – палицей). Тут я все понял, и меня охватило необычайное отвращение.

Однако сейчас в такой же ситуации я испытал бы даже не отвращение. Клиентке я нисколько не сострадал, поскольку не задумывался о ней вовсе: нечто вроде отвращения вызывал сам мастер Гюрло, при всем своем мощном сложении и огромной силе вынужденный полагаться на коричневый порошок и, мало этого, на показанный мне металлический фаллос, словно бы (а может, и вправду) отпиленный от какой-нибудь статуи. Дело в том, что однажды он на моих глазах исполнил сию процедуру (действовать в том случае надлежало немедля, так как клиентка могла умереть, не дожив до ее исполнения) без порошка, без металлического фаллоса – и без каких-либо затруднений.

Таким образом, мастер Гюрло был трусом. Однако, вполне может статься, трусость его куда лучше той храбрости, что проявил бы на его месте я, ибо и храбрость – отнюдь не всегда достоинство. В бою с обезьянолюдьми я тоже (согласно общепринятому счету) держался храбро, но моя храбрость являла собою не более чем безрассудство пополам с изумлением и отчаянием; теперь же, в туннеле, когда все опасности миновали, мне стало так страшно, что я едва не вышиб себе мозги о низкий каменный свод, но даже не сбавил шагу, пока не увидел перед собою, в благословенном лунном сиянии, выход наружу. Вот тут я, наконец посчитав себя в безопасности, остановился, как мог вытер меч потрепанным подолом плаща и вложил клинок в ножны.

Покончив с этим, я повесил меч на плечо, выбрался наружу и, уцепившись за нижний край устья пещеры, повис на руках, нащупывая носками промокших сапог выступы, по которым поднимался наверх. Едва нога утвердилась на третьем, в скалу близ моей головы ударили две арбалетных стрелы. Одна, должно быть, отыскавшая некий изъян в древнем камне, застряла в трещине, полыхая ослепительно-белым огнем. Помню, ошеломленный, я всей душой понадеялся, что арбалеты у стрелков не из тех, новых, которые, стоит взвести их, подают на тетиву следующую стрелу и потому отличаются необычайной скорострельностью, но не успел перевести дух, как едва не ослеп от вспышки новой стрелы, ударившей в камень еще ближе ко мне.

Когда третья стрела, угодив в скалу, взорвалась, я понял, что надежды мои не оправдались, и, прежде чем промахнувшиеся стрелки успели выстрелить снова, спрыгнул вниз.

Внизу, о чем мне следовало бы догадаться заранее, оказалась глубокая яма, выбитая в камне вытекавшей из устья рудника водой. Пришлось еще раз искупаться, но, так как я и без того до нитки промок, никакого вреда купание не принесло – напротив, вода погасила искры, впившиеся в щеки и плечи.

На сей раз схитрить, затаившись под водой, возможным не представлялось. Течение подхватило меня, будто щепку, и вышвырнуло на поверхность – к великому счастью, на некотором удалении от скалы, и я, выбравшись на берег, оказался у противников за спиной. Оба они и женщина, стоявшая между ними, не сводили глаз с омута под водопадом.

– Я здесь, Агия, – окликнул я женщину, в последний раз за ту ночь обнажая «Терминус Эст».

О том, что это она, я к тому времени уже догадался, однако, когда Агия куда проворнее любого из спутников обернулась ко мне, увидел в свете луны ее лицо… и похолодел от ужаса. Да, лицом Агия, вопреки всему ее самоуничижению, обладала весьма миловидным, но ее появление здесь означало, что Текла наверняка мертва.

Ближайшему ко мне противнику хватило глупости вскинуть арбалет к плечу, и только после нажать на спуск. Пригнувшись, я перерубил ему ноги, а стрела второго метеором свистнула над моей головой.

К тому времени, как я выпрямился, второй из противников, отшвырнув арбалет, схватился за рукоять хенгера. Вновь оказавшаяся проворнее, Агия взмахнула атамом, целя мне в горло, еще до того, как он успел обнажить клинок. От первого ее удара я уклонился, а второй парировал, хотя клинок «Терминус Эст» для фехтования не предназначен. Удар, нанесенный мною в ответ, заставил Агию отскочить.

– Заходи сзади, – крикнула она второму из арбалетчиков, – а я спереди!

Но тот не ответил. Челюсть его отвисла, острие клинка описало широкую дугу. Не успел я сообразить, что смотрит он не на меня, как из-за спины моей к нему прыгнул некто, окруженный бесцветным, лихорадочно мерцающим ореолом. Миг – и череп стрелка с омерзительным хрустом разлетелся вдребезги. Развернувшись изящнее кошки, Агия сделала выпад и наверняка насадила бы обезьяночеловека на нож, но, выбитый мною из ее руки, отравленный клинок отлетел прочь и с плеском ушел под воду. Тогда Агия бросилась было бежать, однако я одним прыжком настиг ее, ухватил ее за волосы и швырнул наземь.

Обезьяночеловек что-то бормотал, склонившись над трупом убитого им арбалетчика, – быть может, собирался обобрать его, а может, просто разглядывал из любопытства, этого я так и не узнал. Стоило мне наступить на горло Агии, обезьяночеловек выпрямился, повернулся ко мне лицом, пал на колени точно так же, как в руднике, и поднял вверх руки. Одной ладони ему недоставало, а, судя по безукоризненной чистоте среза, отсек ее «Терминус Эст». Не сводя с меня глаз, обезьяночеловек пробормотал нечто мне непонятное.

– Да, это моих рук дело, – поразмыслив, ответил я. – Прости. Теперь между нами мир.

Обезьяночеловек, не сводя с меня умоляющего взгляда, пролопотал что-то еще. Из его раны сочилась кровь, хотя организмы существ этих, должно быть, обладали способностью рефлекторного сужения кровеносных сосудов, наподобие той, что якобы присуща тилакодонам: любой из людей, получивший такую рану, без хирургической помощи уже истек бы кровью.

– Да, я отрубил тебе руку, – снова сказал я. – Но ведь произошло это в бою, до того, как твой народ увидел Коготь Миротворца.

И тут меня осенила догадка: вероятно, он последовал за мною наружу ради того, чтоб еще раз хоть одним глазком взглянуть на самоцвет, вопреки страху перед созданием, разбуженным нами в недрах горы. Вынимая Коготь из-за голенища, я осознал, какого свалял дурака, оставив и сапог, и хранящуюся в нем драгоценность в пределах досягаемости Агии, можно сказать, без присмотра. При виде Когтя ее глаза засверкали алчным огнем, а обезьяночеловек, смиреннее прежнего склонившись к земле, протянул вперед жалкий обрубок руки.