Осень на краю - Елена Арсеньева

– Помню, когда меня первый раз в Маньчжурии ранили, –пустилась вдруг в воспоминания Елизавета Васильевна, – еще в девятьсот пятомгоду, я так перепугалась… Ужас! Вообще соображать перестала. Рана пустяковаябыла, по большому-то счету, можно было в полевом лазарете остаться, так нет же,я со страху решила эвакуироваться в Х. И всё, меня мигом заставили в здешнемлазарете работать. Доктор Никольский – был у нас здесь такой чудесный доктор,он умер шесть лет назад, – пояснила она, – сказал, что безобразие, когда вединственном на весь Приамурский край военном лазарете нет ни однойдипломированной милосердной сестры. А я ведь Кауфманские курсы закончила… И неотпустил, хотя я рвалась обратно на фронт и ужасно кляла себя за слабость. Воттак я здесь и задержалась… И сейчас, когда ранили, нужно мне было постаратьсяостаться в Петрограде, в Москве, ну… в Энске, что ли… – сказала она после паузысо странной какой-то интонацией, – а я так боли испугалась… Очень было больно,в самом деле! Одним словом, сплоховала и позволила отправить себя в воинскомэшелоне, идущем в Х. В пути уже спохватилась – не то делаю, не то! Ну а тутокончательно решила: возвращаюсь на фронт.

– Не навоевались? – хмыкнула Марина. – Вы сильно хромаете.

– Ну и что, что хромаю? – отмахнулась Елизавета Васильевна.– Чай, это не помешает раненых перевязывать и при операциях ассистировать.

Марина глянула исподлобья. «Чай» – так говорят, кажется,только в Энске. Ну, может быть, не только, но в Х. – уж точно не говорят. Можетбыть, тетя Оля права и Елизавета Васильевна Ковалевская в самом деле – тасыщица из Энска? То-то дрогнул ее голос, когда она сказала: «Нужно мне былопостараться остаться в Петрограде, в Москве, ну… в Энске, что ли…»

– Что, не хватает медицинских работников?

– Их-то хватает… – махнула рукой Ковалевская. – А вот людей,которые хотят и могут сдерживать брожение в армии, маловато.

У Марины стукнуло сердце:

– Брожение в армии? Вы имеете в виду, что…

– Русская армия распропагандирована врагами Отечества, –холодно сказала Ковалевская. – Прошу прощения, Марина Игнатьевна, что я вашихединомышленников называю так, врагами… Я прежде опасности не видела и непонимала, к вам ко всем относилась с пониманием и сочувствием, как к мученикамза народ, но сейчас дела слишком далеко зашли. Россия в опасности, причем это ивнешняя опасность, германцы, и внутренняя – революционеры, социалисты,либералы, пораженцы, все те, кто сначала воспринял войну с восторгом и кричал,что мы должны воевать до победного конца, а сейчас кричит о том, что надоповернуть штыки против власти.

– Люди устали воевать, понятно, – пожала плечами Марина,чувствуя, как заиграла ее кровь при споре – политическом споре, в которых ейтак давно не приходилось участвовать. Ах, до чего же засиделась, застоялась,залежалась – завалялась – она в этом осточертевшем Х.! Глухая провинция, тоскатоскучая – воистину хоть три года скачи, ни до какого государства не доскачешь…Как, как, как выбраться отсюда? Что там врет Ковалевская про какую-то армию, окоторой она якобы заботится! Ей просто невыносимо стало в глухомани после того,как она побывала в России, хлебнула живой, настоящей жизни, пусть даже иобагренной кровью, пусть даже пахнущей дымом войны! – Да, люди устали. Темболее им обещали скорую победу над врагом, а ведь до сих пор ничего в волнах невидно!

– Давно было бы видно, если бы Россия не воевала и противАвстрии с Германией, да еще и против себя самой, – сказала ЕлизаветаВасильевна. – В армии почти не осталось людей, которые убежденно ведут войнупротив Германии с Австрией. Как правило, все сейчас сражаются за – каждый зачто-нибудь: за парламентскую республику, за Думу, за национализацию предприятийи передел земель, за социалистическую уравниловку, за «грабь награбленное», засвободу печати и слова, за право наций на самоопределение вплоть до отделения…В общем, за всю эту опасную политическую трескотню, за весь этот ядовитый дым,только не за то, за что действительно нужно сражаться: за единую, неделимуюРоссию. Потом, когда враг будет побежден, можно снова начать переливать изпустого в порожнее и требовать переделки строя, мечтать о европейскомпарламентаризме и прочей такой ерунде, но сейчас, когда в ряды нашего врагавстали сотни армейских агитаторов, когда солдаты начали стрелять в спинуофицерам, потому что те отдают им команды и вынуждают к подчинению, сейчас,когда…

Голос ее достиг предела ярости – и вдруг сорвался.Ковалевская несколько раз глубоко вздохнула, стиснула руки. Умолкла.

«В том-то и дело, – холодно, спокойно подумала Марина, – чтопобеды «единой, неделимой России» в этой войне нельзя допустить ни в коемслучае. Победителей не судят! После победы еще до-олго никому не захочетсяничего, кроме как почивать на лаврах. В том-то и дело, что власть можно отнятьтолько у раненого, хромого, голодного, испуганного, ошеломленного, не знающего,что делать… И ты это прекрасно понимаешь! Но что ты можешь сделать? Заткнутьодним своим хрупким, тощим, немолодым тельцем ту брешь, которую уже удалосьпробить в плотине, называемой русской монархией? Не выйдет! Что можешь ты однаи подобные тебе пережитки прошлого против новой, молодой плоти, которая хлынетчерез пробоину, которая жаждет власти, которая рвется к власти – и возьмет ее? Скоро,скоро захлебнетесь вы собственной кровью, и ты, и твой Смольников!»

– А кстати, – проговорила Марина, – я сегодня получилаписьмо из Энска.

На самом деле ее слова прозвучали совершенно некстати, иЕлизавета Васильевна взглянула на нее недоумевающе. Но Марина не собираласьостанавливаться:

– Моя двоюродная тетушка, Олимпиада Николаевна Понизовская,попросила узнать у вас, не жили ли вы в 1904 году в Энске и не работали ли тамследователем прокуратуры.

Елизавета Васильевна вскинула голову и молча посмотрела наМарину как-то очень уж сверху вниз, хотя на самом деле они были одного роста.

– Вообще-то мне не хочется вспоминать о том периоде моейжизни, – сказала она наконец. – Но и врать тоже не хочется. Да, я – та самаяКовалевская. Честно говоря, вашей тетушки, госпожи Понизовской, я не помню,возможно, я ее просто не знала, зато я знала вашего двоюродного дядю,Константина Русанова. Он в ту пору преуспевал, провел несколько очень яркихпроцессов, его называли «энский Кони», ну а прокуроры и адвокаты ведь большиеантагонисты, мы все считаем их профессию безнравственной, и мы старательновыражали свое презрение Русанову, придумали для него другое прозвище: «энскийконь»… Ему, думаю, было на это наплевать, но нам главное было – довести до егосведения свое презрение!