Одиночество в сети. Возвращение к началу - Януш Вишневский

На третьей странице одна, но большая и красочная фотография. Разодранная поперек и затем склеенная прозрачной лентой. На ней видно, как отец встает на колени на лужайке в парке и целует через тонкий материал длинного хлопчатобумажного платья для беременных живот улыбающейся женщины.

Это единственная фотография ее матери.

Длинные светлые волосы спадают на плечи. Тонкие руки сложены на голове отца. Профиль лица нечеток. На небе темные тучи, как перед надвигающейся бурей.

Было время, когда она часами рассматривала женщину, родившую ее. «Женщина, которая меня родила». Так она ее когда-то назвала, когда ей было четырнадцать, может пятнадцать. Так она называет ее и сегодня.

На следующих страницах альбома фотографии людей, которые ее любили. Она видела их сотни раз. В солнечном свете, под лампой, в пламени свечи. Фотографии расположены в хронологическом порядке, о чем говорит узкая бумажная полоска под каждой – с датой, иногда временем, когда была сделана фотография. Под последней указана дата: 25.VIII.2012, суббота. Сколько раз она смотрела на нее в поисках ответа на свои жизненные вопросы, стараясь прочесть его в глазах, в позе, пусть не ответ, но хотя бы какую-нибудь подсказку, намек во взгляде, в задумчивом выражении лица, в уголках сжатых губ. Хоть в чем-нибудь…

Вот они сидят на ступеньках беседки у их дома. Правая рука отца лежит на ее плече, его пальцы играют с прядью ее волос за ухом, левая рука уперлась в ступеньки. Она склонила голову и смотрит на него с улыбкой, левая рука лежит на его бедре. Из многих подобных композиций эту выделяет направление его взгляда. Вопреки обыкновению, он не смотрит ни в объектив камеры, ни на нее. И не улыбается. Поджал губы. Задумчивый взгляд устремлен в небо. Как будто он что-то там увидел. А еще видна крошечная радужная аура вокруг кольца, которое он носил на безымянном пальце правой руки. На других фотографиях этого странного сияния не видно.

Точно помнит момент, когда это фото появилось. Она вернулась в субботу с покупками из супермаркета, а отец уже сидел на ступеньках беседки, ждал. Она повесила сумку на деревянные перила и подсела к нему. Он крепко обнял ее, поцеловал и сказал, что ждал ее. Тогда она не обратила на это ни малейшего внимания. Только потом поняла, что папа никогда раньше не сидел на ступеньках беседки и никогда специально не поджидал ее в субботу, когда она возвращалась с покупками.

Вот так и сидели они на ступеньках, обнявшись. А потом в дверях появилась бабушка Сесилия и позвала обедать. Папа попросил сфотографировать их. Бабушка что-то недовольно проворчала себе под нос, но вернулась в дом и вышла с маленьким фотоаппаратом, который всегда лежал на шкафу в прихожей. Отошла к забору, встала между кустами смородины и сделала снимок.

Ее последнее фото с отцом, и последнее в его жизни. Через неделю, первого сентября 2012 года, отца не стало…

В Мюнхене двадцать восемь кладбищ. Она выбрала старое еврейское. Окруженное высокой стеной, небольшое, на краю рощицы. Велосипедная дорожка вдоль Изара была заполнена спешащим на работу народом. Из парка Фляухер она поехала по улице вдоль туннеля и за велосипедным магазином свернула на Талькирхнер-Штрассе. Через несколько сотен метров достигла стен, за которыми было кладбище. Прислонила велосипед к дереву рядом с металлическими воротами, на которых висел почтовый ящик. Ворота были заперты. Она обошла кладбище вдоль красной кирпичной стены в поисках другого входа и вернулась к воротам. Поискала звонок на каменном столбе ворот. Не нашла. Ухватилась за металлические прутья и начала трясти ворота. Из кирпичного здания никто не выходил. Она уже было собралась уезжать, когда вдруг услышала за собой недовольный хриплый крик:

– Was suchen Sie hier[35]?!

Остановилась, повернула голову, медленно подошла к воротам. Какой-то парень, чуть старше нее, с остатками кетчупа на подбородке, в серых трениках, заляпанной остатками пищи майке и в узорчатой кипе, смотрел на нее с подозрением.

– А ты сам-то как думаешь, приятель? – спросила она с преувеличенной вежливостью по-немецки, становясь прямо напротив него, чтобы иметь возможность смотреть ему в глаза. – Зачем человек приходит на кладбище? Что человек может здесь искать? Как думаешь? – повторила она, подходя к воротам.

Он отошел на несколько шагов и окинул ее недоверчивым взглядом с головы до ног.

– Разве ты еврейка? Здесь вход только для евреев!

На нее накатила волна ярости. Она прикусила губу, проглотила слюну, схватила металлические ворота за стержни и стала трясти их, не помня себя. Когда она успокоилась и наступила тишина, прошипела:

– Ты хоть слышал себя, когда спросил это? Ты хоть понимаешь, что ты сказал? Ты сказал: «Нур фюр Юден». Ты понимаешь это?! Тебе напомнить, что ты находишься в стране, где доступ в публичные места или для всех или ни для кого? Короче, или ты немедленно впускаешь меня, – она повысила голос, – на это кладбище, или на этом велосипеде, – повернула голову и указала дерево перед воротами, – я еду в магистрат и узнаю, по закону или не по закону ты впускаешь сюда только евреев. И немцы тебя научат, что это место не «Нур фюр Юден». Гарантирую. Поверь мне, я так и сделаю!!! – кричала она на него. – Я сделаю так, твою мать, отвечаю. Сделаю! – произнесла по-польски, трясясь от гнева.

Когда она закричала по-польски, произошло нечто удивительное. Внезапно все – этот неприятный человек, не понимающий своего космического невежества, это столкновение с его глупостью, это кладбище, которое должно было быть местом памяти – все в одно мгновение стало незначительным, несущественным. Она отошла молча от ворот и села на лужайке. Сцепила пальцы в замок, непроизвольно, инстинктивно. Точно так же делал ее отец, так делала бабушка Сесилия. Таков их семейный, наследственный невроз навязчивых состояний, проявлявшийся, когда гнев, волнение, смущение, но также страх или стыд превышают определенный порог. В одних семьях это проявляется в постоянном мытье рук, а у них другое – складывать руки, как для молитвы.

А потом расплакалась. Горько, без скорби по кому-либо конкретному, без жалости к себе. От тоски, которая внезапно нахлынула, когда она сказала что-то по-польски. Плач ее обычно успокаивал. Успокоил и на этот раз. «Плакать нужно, когда никто не видит. Только тогда это приносит радость». Прав был сказавший это. Прав, черт бы его побрал, как мало кто, – подумала она.

Услышав скрежет металла по цементу, она почувствовала озноб и съежилась. Этот звук и раньше вызывал у нее такие ощущения. Когда папка утром греб лопатой по цементу, убирая снег с тротуара перед домом номер восемь,