Любимые дети, или Моя чужая семья - Диана Чемберлен

– Алло? – сразу ответила Лорел. Может, мой номер определился на ее телефоне?

Я закрыла глаза и вжала в подушку тяжелую голову.

– Привет, Лорел. Ты в самом деле сказала правду, когда пообещала мне помочь любым способом?

65. Мэгги

В средней школе я была в дискуссионной команде. Мистер Фармер как-то отвел меня в сторону и сказал, что я могу стать, кем только пожелаю, но он хотел бы, чтобы я стала политиком или юристом, потому что всегда смогу изложить свое дело спокойно и не раздражаясь. Обычно я так невозмутима, добавил он. Мой тренер по плаванию говорил то же самое. Пусть я не лучший пловец в мире или в команде. Но всегда побеждаю на соревнованиях в закрытом помещении.

Однако в действительности я вовсе не была так спокойна. Просто умело делала вид. Но после пожара даже на это не была способна.

Теперь я сидела в машине перед церковью Нью-Друри-Мемориел – собственно говоря, так было написано на табличке – и тряслась как осиновый лист. Нужно найти мужество выйти из укрытия. Так сказал доктор Джейкс и, конечно, был прав. Как обычно. Кит – вот человек, от которого мне больше всего хотелось спрятаться. Вторым шел преподобный Билл, который, возможно, сейчас был в церкви. Даже до пожара мне в его присутствии было не по себе. Теперь, зная, что он ненавидит меня больше всего на свете, я собиралась встретиться с ним.

Я медленно вышла из машины, словно невидимые руки пытались меня удержать. Осторожно прикрыла дверцу, прежде чем начнется приступ паранойи. Может, преподобный Билл следит за мной из церкви? Правда, в окнах были витражи, так что он, пожалуй, не видит меня.

Я дернула за ручку двери. Заперто.

Я облегченно вздохнула. Но уже слышала, что скажет доктор Джейкс, если узнает, что я так легко сдалась. Поэтому я пошла по дорожке, огибавшей кирпичное здание, пока не добралась до задней двери. Повернула ручку в надежде, что эта дверь тоже окажется закрытой, но она легко открылась. Даже не скрипнула.

Я оказалась в коридоре. Слева – мужской туалет, справа – женский. На стене рядом с женским туалетом – фотография старой церкви. Меня это зрелище застало врасплох, и я поспешно отвела глаза, но все-таки мысленно увидела красивое, небольшое, чисто побеленное здание. Вспомнила, как хрустели под моими ногами сухие сосновые иглы, когда я разливала бензин. Как думала, что они быстро загорятся и Бен будет мужественно сражаться с высоким пламенем.

Черт! Иногда я сама себе невыносима!

Хотелось повернуться и сбежать. Но я увидела приоткрытую дверь рядом с мужским туалетом и прочитала табличку на стене.

«Преподобный Уильям Джесперсон».

Я уже зашла слишком далеко. Теперь придется это сделать.

В дверь было врезано оконце, и я мельком увидела в стекле смутное отражение преподобного Билла. Я тихо постучала.

– Войдите.

Уф!

Я помнила этот голос. И заставила себя переступить порог.

Он поднял глаза от письменного стола. Если он и удивился при виде меня, то ничем не выказал этого. Откинулся на спинку кресла и отложил ручку.

– Мисс Локвуд.

– Могу я поговорить с вами?

Голос был слишком писклявым, как у маленькой девочки.

Он показал на деревянный стул, и я села, положив руки на колени.

– Я здесь потому, что хотела сказать вам, как сожалею о том, что сделала.

– Давно пора, – кивнул он. – Когда ты вышла из тюрьмы?

– Пять недель назад.

– Пять недель? И пришла ко мне впервые. И за все эти месяцы в тюрьме ты не написала ни единого слова.

– Не написала, сэр.

Он не собирался облегчить мне покаяние. Да и с чего бы?

– Что ты делаешь сейчас?

– Хотите сказать…

Я не знала, имеет ли он в виду именно этот момент или вообще.

– Была на общественных работах в больнице Брайар Глен.

Я не могла сказать ему, что, по всей вероятности, никогда не буду работать там снова. Просто не могла.

– Триста часов, – сказал он. Наверняка запомнил мой приговор.

– Да.

– Думаешь, трехсот часов достаточно? – спросил он. – Думаешь, года в тюрьме достаточно для того, что ты сделала?

– Нет, преподобный. Я знаю, что этого недостаточно.

Он снова взял ручку и склонился над блокнотом. Его длинное лицо приобрело кирпичный оттенок. И я вдруг остро ощутила его ярость, направленную на меня. Она исходила от него, как невидимая сила. Трудно осуждать его за это. Он был человеком несимпатичным, но я причинила ужасное зло ему и его церкви.

– Мне очень жаль, – повторила я, вставая. Он больше ничего мне не скажет. Поэтому я пошла к двери.

– Теперь тебе легче? – неожиданно спросил он.

– Что?

Я остановилась, взглянула на него и мгновенно пожалела об этом. Лучше бы видеть обычную уродливую ухмылку преподобного Билла или даже красное, искаженное ненавистью лицо, но его глаза были влажными. Губы тряслись. Это вынести невозможно.

– Кому помогут твои извинения? – спросил он. – Мне или тебе?

Я беспомощно протянула к нему руки:

– Думаю, обоим. Я… я не притворяюсь, если вы об этом.

И все же я не могла вынести это. Не могла вынести того факта, что и преподобный Билл может быть человечным.

Он снова начал писать, и мне показалось, что ему хочется скрыть неподдельную грусть.

– Знаешь, ты можешь отбывать общественные работы здесь, – неожиданно сказал он.

– Вы… вы о чем?

Он не поднял глаз. Продолжал писать, писать, писать.

– Нам многое еще нужно сделать в церкви. Мы спонсируем продовольственную программу на материке и заботимся о больных в Хэмпстеде. Я могу продолжать бесконечно. Мы делаем для общины больше, чем ты себе представляешь. И ты многое можешь сделать.

О господи! Работать на него? Никогда.

– Хорошо, спасибо за то, что дали мне знать.

Я почти побежала к машине. Хотелось уйти подальше от церкви и от него. Я не желала думать о его дрожащих губах. И о его вопросе: кому поможет это извинение?

Я знала ответ.

Мое извинение было искренним и чистосердечным, но я, наконец, сумела его произнести, чтобы помочь себе.

Поэтому я не смогла сразу же поехать в башню Маркуса, чтобы, как было задумано, повидать Кита. Разговор с Китом ни к чему хорошему не приведет. Я это знала. Он ненавидел меня так сильно, как один человек может ненавидеть другого, и я так боялась его гнева. Вряд ли он ударил бы меня или напал бы, но стал бы орать и нашел бы способ ранить меня словами. Но больше всего я боялась увидеть то, что сделала с ним. В чем так виновата.