Последняя стража - Шамай Голан

Внезапно воцарилась тишина, которая испугала мальчика еще больше. Остатки сил понадобились ему для того, чтобы в гневе обрушить удары слабых кулаков на безразличную к его страданиям дверь, которая виделась ему в эту минуту не стерильно белой, а отвратительно коричневой. Он бился о нее кулаками, локтями, головой… Он бился о нее всем своим телом, непрерывно, точно в бреду повторяя:

– Он не заберет тебя. Я ему не дам… Не отдам тебя. Я его изобью… я убью его….

Дверь внезапно растворилась, и он упал вовнутрь. Где-то высоко мелькнуло загорелое лицо мужчины и необычно пунцовое лицо сестры Эвы. Затем над его головой сверкнули металлические подковки сапог – это мужчина переступил через лежащего у порога мальчика, и шаги его стали удаляться. Остались лишь коричневые женские туфельки и выступавшие из них светлые носки. К ним и пополз мальчик. Дополз, обнял лодыжки, прильнул. Что он бормотал? Слезы заливали ему лицо, он ничего не видел. Он только чувствовал, что она наклоняется к нему. Когда грудь сестры Эвы коснулась плеча мальчика, все тело его пронзила отвратительная, постыдная, сладостная дрожь. Он ожидал, что в следующее мгновение его лица коснется умиротворяющая мягкая рука, которая успокоит и утешит его, вознаградив за все страданья. В ожидании этого он поднял к ней свое мокрое лицо. Взмах руки он пропустил. Страшная пощечина опрокинула его на доски пола. Голос, полный ненависти, произнес над его головой:

– Ты!.. Ты подглядывал, гаденыш! Ничтожество! Маленький противный надоеда…

И вслед за этим маленькие коричневые туфли, переступив через него, почти беззвучно удалились. Он слушал, как вдали затихало чуть слышное эхо ее шагов. Он еще не мог понять того, что произошло.

Она, сестра Эва, переступила через него, как если бы он был камнем на ее дороге. Просто камнем. Он лежал и вяло думал:

«Она не может. Она … Так ей нельзя меня наказывать. Она же… она же обещала… Она обещала повести меня на улицу… Я… должен… я должен ее догнать и сказать ей…»

Он подобрал под себя ноги. Мучительным было для него даже малейшее усилие, любое движение. «Не уходи… – прошептал он ей вслед. – Подожди меня…» Он протянул руки в ту сторону, откуда уже не доносилось даже эха. Тишина. Обламывая в кровь ногти, он пополз вверх по стене, поднимаясь на ноги. Поднялся. Шатаясь, словно только что появившийся на свет жеребенок, он стоял, думая только об одном – где взять силы, чтобы не упасть. Сколько у него их было, он вложил в движение правой ноги. Его левая нога уже готова была двинуться вслед, но не двинулась. Ужасная мысль приковала мальчика к месту. «Она ушла с ним, а он… он ведь и есть тот санитар, который на исходе ночи – клик, клик, – толкает тележку, наполненную мертвецами. Она это знала и все-таки … ушла за ним».

Он приложил правую руку ко все еще пылавшей щеке. Теперь он знал, что не догонит ее.

Никогда.

До своей кровати он добирался бесконечно долго. Сосед с прищуром посмотрел на него, не скрывая насмешки, потом приподнялся на локтях и стал выплевывать из себя короткие предложения, сопровождая их хрипом и скрежетом прокуренных легких:

– Кх…кех… Улетела птичка, да? А птенчик… кх-х-хх… страдает, да?

– Заткнись!!! – не помня себя, крикнул ему Хаймек и, подогнув колени, натянул одеяло на голову, обхватив лодыжки руками. Он лежал теперь, как плод в утробе матери, не видимый никому и надежно защищенный.

С этого дня сестра Эва умерла для него. Умерла, как мама… как папа. Но вот что необъяснимо и странно – именно с этого дня здоровье мальчика стремительно пошло на поправку. И хотя сестра Эва по-прежнему по обязанности своей ежедневно появлялась в палате, то приводя в порядок постели, в том числе и его собственную, то бросая одобрительные взгляды и реплики, частично адресованные быстро выздоравливавшему Хаймеку, а однажды даже как-то несмело погладившая его по голове – ее для мальчика больше не существовало. Он вычеркнул ее из списка живых и выбросил из своего сердца. Но над снами он был еще не властен и не волен. И в этих снах сестра Эва в своих коричневых туфельках и беленьких носочках еще долго заставляла его сердце биться часто, гулко и тревожно-сладко. Иногда (во сне) он с остановившимся сердцем наблюдает, как полная белая рука сестры Эвы поднимается в тот момент, когда он оказывается рядом с ней. Он никогда не ждет того, что должно последовать, он никогда не знает, погладит его эта рука или вновь ударит. Поэтому в подобных случаях он усилием воли раскрывает глаза, вперяя взгляд в темное окно – и это успокаивает его, хотя не всегда и не сразу. Давно уже в состоянии Хаймек без чье-либо помощи выйти во двор, освещенный весенним солнцем. С тех пор, как исчезла для него навсегда сестра Эва, он чувствует в себе прилив новых сил, испытывая при этом непонятную горечь. Кровь в его жилах бьется с каждым днем все сильнее. Все существо его рвется бегать, гнаться, догонять… но его ноги, увы, еще слишком слабы, чтобы отвечать этим желаниям.

В один из таких ясных дней его выписали из больницы. Доктор Шнайдер лично пришел попрощаться с ним. Он дружески похлопал мальчика по плечу:

– Молодец… молодец… Кем собираешься стать? Офицером, наверное, а? Или инженером? Во всяком случае, тебе предстоит еще многому научиться. Ты ведь любишь учиться?

– Да, доктор Шнайдер, – отвечал Хаймек, не поднимая глаз.

– Ну, вот и хорошо. Отправляйся домой, побольше двигайся и ешь побольше, – сказал доктор и весело подмигнул. А потом добавил уже с полной серьезностью:

– Знаю, знаю… ты из детского дома. Не печалься. В дни войны, поверь, детский дом – это не самое страшное. Все-таки какой-никакой, а дом.

– Да, доктор Шнайдер.

– Ну, тогда прощай.

Хаймек тут же повернулся к нему спиной и хотел уже последовать совету…

– А что, спасибо уже не говорят в дни войны? – сказал голос доктора за его спиной.

– Спасибо, доктор, – бросил Хаймек через плечо и пошел…. Остановил его долетевший издалека вопрос:

– А сестре Эве… ничего не хочешь передать?

Хаймек вернулся к врачу, поднял на него глаза, посмотрел ему в лицо… затем взгляд его медленно переместился вниз, пока не достиг ботинок доктора Шнайдера.

Затем он повернулся рывком и, больше уже не оборачиваясь, выбежал на улицу.

В детском доме (это Хаймек понял, во второй раз переступив порог открытых ворот) не изменилось ничего. Двор был пуст. Словно старый пес, он дремал на полуденном солнце, не обращая на мальчика никакого внимания.

Мальчик стоял посередине дворовой площадки, рядом с мачтой. Вид у него был, как у именинника, ожидающего прихода гостей.

Но гостей не было.

Он поглядел по сторонам и уперся взглядом в стену, которая тоже ничуть не изменилась, невзирая на твердое обещание пани Сары в это лето непременно побелить ее. Справа от себя мальчик видел комнату директрисы, но самой ее нигде не было видно. Сейчас он обрадовался бы даже ей. Выйди она ему навстречу, он без колебаний поцеловал бы ее толстую руку. Но повсюду царили безлюдье и тишина. Даже из склада и медицинского кабинета, расположенных рядом, не доносилось ни звука. Никто не выглядывал наружу, ни один человек не закричал: «Смотрите! Хаймек! Хаймек вернулся!» Серые глиняные строения стояли, храня враждебное молчание. Толстая серая стена служила всем этим пристройкам опорой, и, поэтому казалось, что они просто вырастают из этой стены, являясь как бы ее продолжением – это относилось и к кабинету директрисы, и к спальным корпусам, и к столовой… Сейчас все эти постройки и пристройки – смесь глины, рубленой соломы и верблюжьего навоза под опаляющим и иссушающим солнцем, стояли, демонстрируя миру облупленную поверхность, давно не видевшую штукатурки и побелки, равно как и плоские крыши с пучками соломы, которыми затыкались любые щели и дыры.