Феномен куклы в традиционной и современной культуре. Кросскультурное исследование идеологии антропоморфизма - Игорь Морозов

Иногда это печенье имело форму и обрядовые функции, сходные с весенними «жаваронками». «В Крещенье кресты из лучинок делали и из теста пекли – две полоски теста друг на друга. На яблоню ставили крест из лучинок и из теста, птички съедят» [ЛА СИС, с. Старороманово с. Агишево Шацкого р-на Рязанской обл.]. Отождествление «жаворонков» («куликов») с крестом достаточно обычное явление. «Вот „хресты“ у нас пекли, „жаворонки“ у нас это – пекли их из мака. Прямо тесто месили вот с маком. И песочку. На воде – это на Хрестовой неделе, она постная была. Да. „Хрестова неделя, – скажут, – надо хресты печи, жаворонков“. Да, пикли. Вот так вот тесто разделают [два жгутика поперек] – и всё. Да. А „жаворонка“ у нас никто по-моему не делают, как жаворонка. Просто „хрёст“ испекут и всё…» [ЛА СИС, с. Палатово Инзенского р-на Ульяновской обл.].

Изоморфность крестообразных и зоо– и антропоморфных фигурок в народном сознании приводит к их отождествлению. «Пекли „хрестушки“. „Хрестики“ – это летят эти – как их, Господи? Птички-„хрестушки“. Пекли „хресты“. И „жаворонки“ пекли. Сходим в Божий храм, тогда их поедим. А залезем на сарай вон: „Хрестушки, принесите нам по мотушке, красно лето принесите, нам зима надоела, весь хлебец поела“. Вот это всё пели. На сарай залезем, кричим как положено…» [ЛА СИС, с. Баевка Базарно-Сызганского р-на Ульяновской обл.].

Л. А. Беляев отмечает устойчивое отождествление в народном сознании Руси понятий Христос – крест – христианин – крестьянин [Беляев 1996, с. 38], и это отождествление вполне применимо к крещенскому и средопостному печенью, в котором антропо-, зоо– или фитоморфные признаки сочетаются с христианской символикой, что отражается и в их обрядовом применении (ср., например, обряд преломления на голове средопостных «крестов»).

Для маленьких детей, еще не принимавших участия в христославлении, Крещение было связано с обходом домов, во время которого они ставили кресты на дверях и получали за это небольшое угощение от хозяев. «Утром на Хрещенье, это уж он [=ребенок] придёть чё-нибудь набрать. Если вот он Христа славить умел, он и заслужить. А ребятишки-то они ведь не знають, а всё-таки хоть крестик памелють [=мелом нарисуют], чё-нибуть им дадуть, деньжонок там наберуть» [ЛА СИС, д. Цветки Шацкого р-на Рязанской обл.]. В с. Польное Ялтуново дети рисовали на стенах свинок, овечек, коровок, курочек [ЛА СИС, с. Польное Ялтуново Шацкого р-на Рязанской обл.]. Последнее действие перекликается с обычаем выпекать на Крещение обрядовое печенье в виде домашних животных.

* * *

Можно сделать вывод, что кукла, выполняя в обряде роль универсального символа с общей семантикой плодородия, в своих конкретных ритуально-обрядовых реализациях подвергается существенному воздействию семантического поля того или иного конкретного ритуала, в котором она применяется, или праздника, к которому приурочено ее употребление. Это особенно очевидно на примере описанных выше обрядовых крестиков, совмещающих антропоморфную символику (чаще всего в значении «предка» или, в позднейшем истолковании, – «нечистых духов», «куляшей», «святок») со значениями, характерными для конкретных обрядовых или игровых ситуаций. Скажем, в молодежных посиделочных развлечениях они могут символизировать и человечка-«предка» – Макарку, Микишку, и связанную с семантикой девичьей чести «елку» – красоту. В крещенской обрядности – приобретать смыслы, характерные для этого праздника: крест, как символ искупления мук Иисуса Христа и как символ христианства, способный изгонять «бисей». Средокрестные крестики также испытывают влияние общей семантики праздника: крест как знак перекрестка, «росстаней», середины пути сочетается с обычаем преломления на голове крестика, символизирующим «перелом» поста. Наряду с варьирующимися в соответствии с общей семантикой обряда или праздника значениями (своеобразными «приращениями» смысла) во всех этих случаях сохраняется и более архаическая символика креста: он знак человека, животного или птицы (души). В обрядах, приуроченных к середине Великого поста, крестик нередко заменяет фитоморфное обрядовое печенье типа «жаворонков» [по поводу фитоморфных прообразов креста см., например: Голан 1993, с. 97–103], и он тесно связан с семантикой выпроваживания, символических «похорон». Эти смыслы хорошо видны в свадебных куколках-«разгонщиках» и «подкозелках», сохраняющих и еще одно древнее значение куклы: знак детородного органа, символ плодородия, столь активно обыгрывающийся в различных свадебных развлечениях и ритуалах. В крещенских и средопостных куколках-крестиках эта семантика уже очень завуалирована, но она хорошо просматривается в обрядовом употреблении крестообразного или зооморфного печенья, выпекавшегося на эти праздники и иногда дублировавшего функции «крестиков»: его едят или скармливают скоту, «чтобы все водилось». Хорошо сохранилась эта семантика и в молодежных розыгрышах и подшучиваниях над сверстниками (пришивании «кукол» на спину неженатым или тем, кто уклоняется от молодежной игры). Вместе с тем материал, из которого были изготовлены куклы, оказывал существенное влияние и на их осмысление и употребление. Скажем, в посиделочных развлечениях мало употребительно фигурное печенье в виде куколок, которое гораздо более активно применялось в обрядовой сфере (например, куколки «барина» и «барыни» на рязанском каравае нередко изготавливались из теста).

В заключение подчеркнем, что закономерности, наблюдающиеся в модификации значений обрядовых куколок, могут дать полезный материал для размышлений о способах порождения обрядовой семантики в целом.

Огромное воздействие на современное массовое сознание и, соответственно, на игровые и обрядовые практики оказывает образ куклы, сформированный новейшей художественной литерат урой, живописью, театром, кино [Гусева 2001а; Савельева 2001]. Кукла становится обычным героем произведений искусства, адресованных как детской, так и взрослой аудитории.

Художественная и мемуарная литература. Исследование употреблений слова «кукла» в русских литературных текстах, мемуарной литературе и прессе XIX–XXI веков позволяет очертить круг наиболее важных значений, которые восходят к устойчивым смыслам, приписываемым этой вещи в самых разных культурах, и обусловлены психологией ее восприятия.

Анализ более двух с половиной тысяч относящихся к кукле литературных контекстов из интернет-ресурсов «Национальный корпус русского языка» и ЭНИ «Российский Архив» показывает, что большинство упоминаний куклы связано с ее употреблением в качестве детской игрушки (около 15 %). Вторым по употребительности является истолкование куклы как объекта и способа манипуляции (около 10 %), третьим – понимание куклы как двойника (около 8 %).

Из других значений и мотивов, связанных с куклой, укажем следующие (по убывающей в зависимости от частоты упоминания):

• кукла как нечто безжизненное, недееспособное: «Женщина она или кукла, живет или подделывается под жизнь?» [И. А. Гончаров. Обрыв (1869)]; «Они лежат бледные, неподвижные, как восковые куклы» [М. М. Зощенко. Перед восходом солнца (1943)];

• человек как «механическая кукла»: «Туберозов отбросился, вздрогнул, и голова его заходила на шее, как у игрушечной куклы, у которой голова посажена на проволочной пружине» [Н. С. Лесков. Божедомы (1868)]; «Эти женщины-то, особенно которые помоложе, они все как заводные куклы, одна на другую до того похожи, не отличишь, где какая» [Валентин Распутин. Последний срок (1970)];