Четыре войны морского офицера. От Русско-японской до Чакской войны - Язон Туманов

Контр-адмирал В. жил довольно далеко от порта, и путь мой домой был долог, а иногда еще более удлинялся неожиданно выраставшим на моем пути препятствием, которое нужно было обходить. Это случалось тогда, когда прямо на моем пути слышалась стрельба, указывающая, что рыцари Мишки Япончика работают или на самом моем пути, или же вблизи его. Но самой жуткой частью моего пути была заключительная его часть, когда я спускался в скудно освещенный редкими фонарями, загроможденный на железнодорожных путях длиннейшими составами пустых вагонов район порта. Эту часть я старался пройти как можно скорее, крепко сжимая опущенной в карман рукой рукоятку револьвера и отпуская ее лишь тогда, когда слышал, наконец, оклик часового у сходней «Кубанца»: «Кто идет?»

Ноябрь месяц этого, 1918 года был чреват крупными историческими событиями, которые быстро отражались в Одессе, меняя ее физиономию как в калейдоскопе. Рухнули обе союзные Центральные монархии, как-то неожиданно быстро заключено было перемирие, и в один прекрасный день Одесса увидела спешно и беспорядочно эвакуирующиеся австрийские части. Еще можно было встретить на улицах Одессы громыхающую по булыжной мостовой окованными колесами обозную австрийскую телегу, увозящую на вокзал военное австрийское имущество, как появились неведомо откуда взявшиеся какие-то польские солдаты, патрулирующие по улицам этого несчастного русского города, и одновременно местные газеты оповестили одесситов, что союзная эскадра уже в Константинополе и не сегодня-завтра можно уже ждать появления союзных кораблей перед Одессой. Сенсация следовала за сенсацией, и самой радостной из них, отозвавшейся пасхальным звоном в душах отвыкших от радости русских людей, было известие о решении союзников, покончив с Германией, порешить и с ее детищем – большевиками, и вновь вернуть радость бытия своей верной союзнице – России.

И это не было слухом, рожденным в недрах Фанкони и Робина, а самой настоящей действительностью, в чем убедились одесситы, увидав в один прекрасный день в порту стройный силуэт английского миноносца, а на своих улицах – английских моряков.

В один из этих дней буйной, ликующей радости меня вызвал к себе начальник штаба и сказал мне, что я назначаюсь для связи между французским морским командованием и нашим штабом, что ожидается прибытие французского крейсера «Jules Michelet», к командиру которого я и должен явиться, как только он встанет на якорь на одесском рейде.

В то время я жил уже не на «Кубанце», уведенном в какой-то отдаленный угол порта для капитального ремонта, а на одном из стареньких пассажирских пароходов, где меня приютил капитан 2-го ранга И.[124], начальник бригады траления, где помещался его довольно обширный штаб.

В тот же день вечером далеко на рейде, в море, уже маячил зеленовато-серый силуэт ставшего там на якорь французского крейсера, и я уже шел к нему, ныряя в волнах на стареньком портовом паровом катере.

«Jules Michelet» не был первым союзным военным кораблем, который увидели у себя в гостях одесситы. Первым в Одессу пришел английский миноносец, вошедший в гавань и ошвартовавшийся у ее стенки. Посланный в распоряжение командира миноносца русский морской офицер, хорошо владевший английским языком, рассказывал мне про любопытный разговор, который произошел с офицерами миноносца. Англичанин пришел в Одессу, как и «Jules Michelet»‚ перед заходом солнца. Представившись командиру миноносца сейчас же после его прихода, русский офицер вскоре покинул его, так как вечером и ночью делать ему было нечего, обещав наведаться на другой же день, к подъему флага. Прибыв туда в назначенный час, он был окружен офицерами миноносца, которые закидали его вопросами:

– Что такое у вас было ночью?

– У вас было восстание?

– Произошел какой-нибудь переворот?

Русский офицер широко открыл глаза.

– Никакого восстания, никакого переворота. Все, слава Богу, спокойно, откуда вы взяли, и кто вам сказал, что было какое-то восстание? – в свою очередь задал он им вопрос.

– Никто нам ничего не говорил. Но с 9 вечера в городе началась такая стрельба, точно его берут штурмом, и продолжалась почти без перерыва всю ночь. Мы подняли пары, пробили боевую тревогу и всю ночь были начеку…

Тут только русский моряк догадался, в чем дело, и весело рассмеялся.

– Ну, господа, – сказал он, – если вы из-за этой ночной стрельбы будете устраивать боевые тревоги и не спать по ночам, то я боюсь, что вы долго у нас не выдержите. Я должен вас предупредить, что это самая обычная, нормальная одесская ночь, и эта стрельба есть не что иное, как налеты одесских бандитов и их бои с патрулями и милицией.

Англичане отказывались верить в справедливость сказанного, и лишь последующие ночи убедили их в этом.

Пристав к борту «Jules Michelet» и поднявшись на его палубу, я был встречен старшим офицером, который немедля провел меня к капитану. Войдя в уютное командирское помещение, я был любезно принят высоким стариком с седыми шевелюрой и бородкой, с открытым и мужественным, бронзовым от загара лицом. Произнося обычную фразу представления, я доложил, что прислан в его распоряжение штабом флота и спросил его – не имеет ли он в чем-нибудь нужду.

Старик капитан усадил меня в комфортабельное кресло и сказал, что он ни в чем не нуждается, кроме пресной воды, которую просил прислать ему на следующий же день утром. Затем спросил меня, не желаю ли я поселиться у него на крейсере. Я ответил, что если он не находит это совершенно необходимым, то я предпочел бы оставаться жить на своем пароходе в гавани, где он в любой момент может меня найти, и что я буду являться к нему каждое утро для получения инструкций на день. Он сразу же и, как мне казалось, очень охотно согласился на такую комбинацию, после чего разговор перешел уже на общие темы.

Каждое утро, к подъему флага, я приезжал на крейсер, осведомлялся о его нуждах и возвращался к себе. Французы были неизменно любезны, но… и только. Странное дело: у меня как-то сразу исчезло то пасхальное настроение, которым я был переполнен после первого известия о приходе союзников. Я не мог пожаловаться ни на что, но… я не чувствовал в них союзников. Это чувство какого-то отчуждения, зародившееся при первой же встрече с союзниками, не только не проходило, но с каждым днем лишь увеличивалось, и дошло до того, что я, в конце концов, стал даже тяготиться своей очень необременительной ролью офицера связи.

Между тем события развивались быстрым темпом, преподнося нам одну за другой сенсации, которые на этот раз отнюдь не могли быть относимы к разряду отрадных. Если крушение Центральных держав принесло бурную радость Одессе, нельзя было того же сказать про многострадальный Киев. Еще до ухода из Киева германских войск на Украине появился у гетмана соперник на власть, какой-то мало кому известный Петлюра. Личность эта была выброшена на поверхность самим ходом событий, и не появись Петлюра, появился бы кто-нибудь другой, чтобы объединить недовольных украинских мужиков и наловить рыбки в мутной воде. Вкусившие уже сладость безудержных свобод, мужики вдруг попали в ежовые рукавицы нуждавшихся в хлебе германцев и, естественно, возненавидели их лютой ненавистью. Поражение Германии и как следствие его – развал германской армии и молниеносная эвакуация Киева – и гетманская Украина «приказала долго жить». И вот на киевских улицах появились уже настоящие чубы и жупаны, и брошенный на произвол судьбы единственный верный оплот гетмана, слабый офицерский отряд генерала К-ва[125], после безнадежной, отчаянной обороны Киева бросает оружие и, загнанный в Киевский музей, ожидает решения своей участи. А отдельные мелкие группы этого отряда, гонимые озлобленным врагом, рассеиваются по громадному городу, вылавливаются всадниками в какой-то доисторической форме, говорящими на полурусском языке, и зарубливаются тут же на месте кривыми гайдамацкими саблями.