Четыре войны морского офицера. От Русско-японской до Чакской войны - Язон Туманов

Генералом Шварцем было отдано распоряжение об истребовании из казначейства воинскими частями, эвакуировавшимися из Одессы, эвакуационного пособия в размере шестимесячного оклада содержания чинов. Когда вооруженные до зубов чины отряда привезли из казначейства в нескольких мешках это богатство и внесли его в роскошный кабинет нашего казначея, он прямо утонул в карбованцах. В его кабинете творилось столпотворение вавилонское: писаря запаковывали в ящики и матросские чемоданы дела, отчетности и кучу всякого, никому не нужного бумажного хлама; казначей, с взъерошенными седыми волосами, сидел над ванной, покрытой досками, и шелестел серо-голубыми хрустящими новенькими карбованцами, отсчитывая тысячами щедрое эвакуационное пособие и крича от времени до времени истошным криком на напиравших на него чинов отряда:

– Прошу соблюдать порядок и очередь! Господа, так нельзя! Если вы будете напирать, я прекращу выдачу! Прошу осадить назад и лишним выйти!..

Последнюю ночь перед эвакуацией я провел в отряде. Надо было быть начеку, ибо положение в городе сильно напоминало таковое четыре месяца тому назад, при наступлении петлюровских молодцов. Чернь наглела с каждой минутой и открыто нападала на одиночных офицеров даже в центре города.

Рано утром я отправился на «Кубанец», чтобы собрать свои вещи, так как подходил час погрузки на назначенный нам французский пароход «Caucase». На «Кубанце» я застал также предотъездную суету, хотя и более спокойную, нежели у нас в отряде. На палубе, в кают-компании, в коридорах – повсюду были навалены сундуки, ящики, корзины, провизия. Машины его были еще неисправны, и он ожидал прихода буксира, который должен был вывести его на рейд.

Сборы мои были недолги. Быстро собрав свои вещи, я переоделся в штатский костюм и, простившись с гостеприимными хозяевами, тронулся в обратный путь, в сопровождении вестового, несшего мой багаж. Но вот, слава Богу, я снова у себя в отряде. Последний, прощальный взгляд на толстозадых красавиц, равнодушно взиравших с банных стен на наш исход, и мы тронулись. У ближайшего мола пыхтел небольшой портовый буксир-ледокол с нежным названием «Ледокольчик», укомплектованный нашей же командой. На набережной – густая толпа несчастных одесситов, бегущих от грядущего, жадного на кровь и чужое добро хама, и жаждущих попасть на один из отходивших пароходов. Мы с трудом протискиваемся сквозь кашу из мужчин, женщин, детей, сундуков, чемоданов, корзин, ящиков и баулов, и под взорами сотен направленных на нас глаз начинаем грузиться на «Ледокольчик». Как не похожи были эти взоры на те, под которыми я проходил каких-нибудь полчаса назад! Там – ненависть, злоба, торжество победителя, здесь – горечь побежденного, растерянность, мольба‚ зависть и животный страх. Увидав, что отряд наш садится на пароходик, стоявшая до этого молча толпа вдруг ринулась вслед за нами и одновременно с разных сторон послышались голоса:

– Позвольте и нам!.. Разрешите… У меня есть пропуск от французского командования… умоляю! …

Несколько шустрых мужчин в котелках спрыгнули на палубу «Ледокольчика». Отовсюду тянулись руки, протягивались какие-то удостоверения…

В. приказал «котелкам» немедленно вылезти обратно и, после того как они весьма неохотно, бормоча что-то себе под нос о насилии, эгоизме и бесчеловечности, оставили палубу «Ледокольчика», В. обратился к толпе и громкими голосом, чтобы его могло слышать большинство из толпившейся публики, сказал:

– Я не имею права взять с собой сейчас никого, потому что мы грузимся не на русский, а на французский корабль. Но там я увижу генерала Шварца и обещаю вам доложить ему, что вы здесь ожидаете, и я уверен, он примет все меры к тому, чтобы вы здесь не остались. Поэтому не волнуйтесь и спокойно ждите.

Слова эти, впрочем, мало кого успокоили, и толпа продолжала напирать, мешая нашей погрузке. Пришлось поставить вдоль набережной цепь, и только после этого нам удалось погрузиться без помехи. Маленький «Ледокольчик» не мог забрать сразу всего нашего отряда с его имуществом, и часть его пришлось оставить на берегу, чтобы прийти за ним вторично.

Наконец, мы оторвались от берега и пошли на рейд, где стояла на якорях разнообразнейшая флотилия русских и иностранных кораблей. Среди этих последних выделялся своими размерами огромный транспорт под французским флагом – «Caucase». Он был уже наполовину заполнен разнокалиберным людом, когда начали грузиться на него и мы. Нам отвели место в носовом трюме, который, как остальные этого парохода, приспособленного для перевозки войск, был крыт досками и оборудован нарами в два этажа на каждой палубе. Выгрузив нашу партию, «Ледокольчик» пошел за оставшимися на берегу, и затем весь день, непрерывно, перевозил уже частную публику, заручившуюся пропуском на этот пароход. Чины нашего отряда работали до глубокой ночи, перевозя людей, таская вещи, перенося детей, помогая женщинам, распределяя места в трюмах. Французы ограничились лишь тем, что выставили к трапу двух своих людей, проверявших пропуски.

Перед вечером я видел, как буксиры выводили из гавани «Кубанца», отдавшего затем на рейде якорь, неподалеку от маленькой изящной яхты «Лукулл», на которой находились высшие русские морские чины.

Когда стемнело, на рейде зажглись многочисленные огни стоявшей эскадры разнокалиберных кораблей.

Этой ночью я долго стоял на палубе и смотрел на город, стараясь представить себе, что там в этот момент творилось. Он был погружен во мрак: электрическая станция не работала. Громада темного города неясно вырисовывалась на фоне усеянного звездами бархатного ночного неба. Какие-то военные суда, ближе нас стоявшие к городу, водили прожекторами, выхватывая из мрака то строения набережной, то знаменитую Одесскую лестницу, то ущелье ведущей вверх из порта улицы. В затихшем ночном воздухе глухо доносились из города звуки выстрелов.

Поздней ночью «Caucase» снялся с якоря и лег курсом на Босфор.

Утром рано, после суточного спокойного плавания, мы подходили к Босфору. Сколько воспоминаний, о таком еще недавнем и таких еще свежих, нахлынули на меня, когда по носу «Caucase»’а открылся между высокими берегами заветный проход, и из них одно, особенно яркое, незабываемое: я – на мостике моего «Живучего», идущего головным небольшого отряда судов Черноморского флота. За мной – четыре пары тральщиков, а за ними утюжат море два старика-ветерана, броненосцы «Три Святителя» и «Пантелеймон». Далеко сзади, в море, по корме, маячат на горизонте, оберегая нас от наскока могучего «Гебена», трое других славных стариков-черноморов, бивших уже этого гиганта – «Евстафий», «Златоуст» и «Ростислав». Тихое, ясное утро. По носу – вырисовываются в туманной дымке высокие вражеские берега. Вот они в одном месте расступаются и открывают ведущий в заветную и таинственную даль проход. Перед этим проходом что-то дымит. Впиваемся в бинокли – турецкий сторожевой миноносец типа «Меллет». Идем прямо на него. Бравый Салюк – комендор носовой пушки – уже зарядил ее и, задрав высоко к небу дуло, насколько только позволяют механизмы станка, смотрит не отрываясь в трубу оптического прицела, ожидая, когда расстояние позволит его командиру бросить ему короткое и лаконическое «огонь», а ему – спустить курок и послать турку русский гостинец. Но ему не пришлось дождаться этой желанной команды: где-то сзади громыхнул залп, и, содрогая воздух над нашей головой, прогудели два тяжелых снаряда, пущенные из носовой башни «Пантелеймона». «Меллет» сильно задымил и поспешил убраться в Босфор, послав нам несколько раз привет из своей кормовой пушки.