Безумие - Елена Крюкова

Все возможное.

И она шла по коридору. Шла горделиво и спокойно. Запахивалась в халат. Из воротника халата торчала ее длинная жесткая жилистая шея. Из открытой двери ей в нос шибал запах масляной краски. Она останавливалась. Принюхивалась зверино. Шла на запах. Входила в палату. Крюков сидел на табурете и возил кистью по маленькой картонке. Под свиной щетиной возникал, вырастал из пустой белизны или из ночного мрака этюд. Очередное лицо. Не лицо, а лик. Он писал больных, будто они были святые. И не этюды, а иконы.

Он писал – с живых и больных людей – настоящие иконы.

И так прекрасно это было.

Манита подходила к Коле сзади. Он чувствовал ее. Улыбался, но не оборачивался. Кисть била по картонке все быстрее. Манита клала обе руки Коле на плечи. Так стояла. Все больные в десятой палате на них смотрели. Мелкашка кричал: эй, Крюков, это твоя жена?! Печенка дрожал и смеялся. Беньямин восклицал, подъяв два перста вверх: да прилепится жена к мужу своему, и будут одна плоть! Бес презрительно отворачивался и глухо, чахоточно кашлял. Политический смотрел в окно.

И лишь Ванна Щов тихо, размеренно повторял: «Ванну щов… ванну щов…»

Женщина глядела изумленно. Она не понимала, как это можно так ловко, так быстро написать вон того мальчонку, что сидит в майке на койке и беспрерывно дрожит, и скалится, и клацает зубами. Лик мальчонки на этюде светился. Зубы сверкали. Глаза летели пулями. Светлый лик фосфоресцировал и взмывал в воздух с кривого картона. Манита делала шаг вперед и прикасалась пальцем к влажному, жирному слою краски. Подносила испачканный палец к носу. Проводила им, грязным, красным или синим, по щеке. Коля видел все это затылком. Но не оборачивался.

Он работал. Когда я ем, я глух и нем. Когда пишу, я не дышу.

– Что это?

Манита выдыхала вопрос Коле в лысый затылок. Светлые Колины волосы разлетались белыми голубями в стороны от ее горячего дыханья.

– Это? Печенка, – не оборачиваясь, отвечал он. Кисть продолжала ласкать и гулять.

– А там кто?

Манита показывала слабой рукой на составленные у стены, под койкой, картонки.

С картонок смотрели ужасающие, нежные, страшные, горькие лики. Из крысиной пыли, из угольной крошки лики выступали и сияли. Накатывались шарами света из довременной тьмы. Святые беззубо улыбались. Святые проклинали. Святые плакали. Святые молились.

– Там? Люди.

Манита вздыхала.

– Я и сама вижу, что люди. А кто они?

– Больные.

– А ты к нам приди и Синичку нарисуй. Она такая забавная. Она петь умеет.

– Приду. Нарисую.

Он не оборачивался к Маните нарочно, чтобы не расплакаться.

У него, как у бабы, здесь, в лечебнице, глаза были все время на мокром месте.

Манита постоит-постоит, еще Колино плечо грязным пальцем потрогает, еще поглядит, как он пишет чужое лицо. Как макает кисточку в льняное масло. Покачается, как живой маятник, потом вцепится пальцами в спинку койки. Никелированное коромысло обожжет ладони. В нефтяных космах никель блестит. Жидкая ртуть. Под рубахой мертво спит тощая грудь. Еще посмотрит. Глубоко вздохнет. И тихо, тихо выйдет.

Она всегда приходит, когда ее не ждут.

Она ведьма.

Эта лаборантка. Придет со своим ящичком в дырках, а в дырках пробирки, стеклянные трубки, резиновые шланги. И такие серебряные маленькие ракеты: она такую ракету берет, тебе на палец нацеливает. Удар! Боль. Кровь. Она подносит стеклянную трубку и пьет, сосет мою кровь. Ведьма.

В палате ее боятся. Ведьма идет! Все прячутся под одеяла. Головы не высовывают. Авось не заметит! Нет. Все знает, где мы. Одеяло грубо откинет. Как заорет: вставай! Как прапорщик в армии. Мы ноги из-под одеял выкидываем. Лучше бы из пальца ноги кровь брала! Нет. Из пальца на руке больнее. У ведьмы на лице удовольствие. Радость. Она питается нашей болью. Видно, как ей хорошо, когда кровь течет. Открывает рот. Торчат зубы. Длинные зубы. Дай ей волю, запястье прокусит. И будет пить, пить. Только разреши.

Но врачи за ней следят. Не разрешают вольничать. Иногда, когда врачи ее наругают, она приходит в палату в маске. Мы не видим ее зубов. Только ее глаза. Они горят над маской. Выкатываются из орбит. Хохочут, глумятся. Она смеется над нами. Ведьма!

Делает круг крови по палате. Обходит всех. Синичка однажды спряталась под кровать. Так ведьма ее под кроватью ногой пнула. Закричала: вылезай! Думаешь, не вижу тебя! Синичка когда из-под койки выползала, халатом за колючку зацепилась, халат порвала. Плакала. Я села к ней на койку и ее утешала. Обнимала.

А ведьма ее нежную лапку в свои руки в резиновых перчатках – цап! – и ракету нацелила. Долбанула! Синичка в обморок. На койку упала. Щеки белые. По лицу холодный пот течет. А она знай кровь насасывает. Насосала в свои пробирки, рассовала по дырочкам и ушла. Ведьма.

Я теткам говорю: давайте мы ее убьем. И себя от нее избавим.

Тетки крутят пальцами у виска: ты что, совсем ку-ку?

А я им: а что, мы тут все не ку-ку разве?

Они обиделись: ну, мы-то точно не ку-ку, а вот ты точно ку-ку.

В общем, приговорили меня.

Меня! Великую Маниту!

А почему это великую? Чем это ты так велика?

Тем, что тебя все таскают, таскают на ток и все никак током не убьют?

Морозоустойчивая, видать.

Вот опять утро. И никто не знает, придет ведьма или нет.

О ней стараемся не думать. Но как не думать, если мысли сами лезут в голову!

А обритая Саломея мне шепчет тихо, очень тихо: знаешь, когда много тока получишь, мысли начинают у тебя в голове умирать. Я возмутилась: как это умирать? Человек же думает! Всегда! Даже когда спит! А она так тихо, нежно улыбается. Голову себе щупает. Нет, говорит, нет, ты ошибаешься. Самое наслаждение, это когда не думать. Ни о чем. И до такого состояния тебя доведут. Вот это и есть самая настоящая свобода. А не та, о которой ты нам тут толкуешь. Я-то не хочу умирать. А вот не думать – хочу. Хочу!

И вдруг как заорет на всю палату: ударь меня по голове! Ну, ударь!

Я гляжу, ничего не понимаю. А Саломея все орет, мою руку берет и пальцы мне в кулак складывает. И вопит: ударь! ударь! Зачем, спрашиваю. Зачем мне тебя бить? Да еще по голове?

А она кричит мне в лицо: хочу не думать! Не думать! Не думать! Никогда! Больше никогда! Чтобы ни одной мысли! Никогда больше!

Ну я что? Я размахнулась и ударила. Несильно. Но она на койку свалилась. И лежит. Не шевелится. Тетки вокруг лежат, сидят, молчат. Потом как все заорут враз! Не понять, что кричат. Что я плохая, наверное.

Я пожала плечами. Забралась под одеяло. Лежу. Гляжу в потолок.