Тропою волка - Михаил Голденков

Оправдываясь перед царем за то, что разбит столь малой силой врага, Хованский сразу же по прибытии в Полоцк отписал трясущейся рукой письмо в Москву: «…Неизвестно, от Бога ли это на наши прегрешения или они, литвины, своей злобной хитростью, чародейством и волхованием ужас напустили на нас…» Вспомнились Хованскому и слова Авраама Лесли, сказанные под стенами Смоленска о Жанне д’Арк. «Кмитич — их Жанна д’Арк, — думал, холодея от страха, Хованский, — пока он жив, у меня ничего не получится. Мы обречены в этой стране волхвов и чародеев!» Хованский просил, молил царя о помощи.

Московский монарх в бессильной злобе мял в кулаке листы Хованского и швырял их в угол светлицы. Чем еще он мог помочь?! Откуда брать войско? У него же не рог изобилия! В октябре против Московии выступил этот проклятый отпрыск Хмельницкого Юрий, новый киевский гетман! И тоже при поддержке польско-литвинских сил разбил войско царя под Чудовом. И туда нужно послать подкрепление! Тем не менее Алексей Михайлович наскреб подмогу Хованскому: 893 ратника под началом Максима Ртищева вышло из Моги-левщины. Из Смоленска отправился на запад корпус воеводы Петра Долгорукого о четырех с половиной тысячах ратников. В ноябре этот корпус уже добрался до Шклова — город был пуст, литвины покинули его в погоне за Юрием Долгоруким и Хованским. Кричев, Мстиславль — московиты жаждали также вернуть эти города под царскую руку.

Воевода Юрий Долгорукий выслал из Могилева войска на Кричев и Мстиславль, а полки Максима Ртищева и своего брата Петра — на Шклов. В Шклове была лишь одна рота драгун, и Петр Долгорукий надеялся на легкий захват города. Но… Когда из Смоленска по Днепру московские ратники под командованием полковника Пятикрута перевозили на стругах хлеб и порох в Могилев и Старый Быхов, около Шклова на них напали. Шклов-цы вначале обстреляли струги из пушек, а затем, выскочив на лодках, учинили настоящий морской бой. Московитяне потеряли двадцать одного ратника, в том числе и самого полковника, много оказалось и раненых… Литвины захватили несколько стругов, а остальным пришлось уйти обратно в Смоленск.

Ртищев и Петр Долгорукий обложили Шклов, обстреливали город из пушек, забрасывали его грамотами с предложением о сдаче — все тщетно. В свою очередь защитники города сделали вылазку и после четырехчасового боя разгромили мос-ковитян. Поняв, что легкой прогулки в Шклов не получилось, московские воеводы принялись рыть шанцы и готовить долгую осаду. Но сам Петр Долгорукий при этом не питал никаких надежд. В письме брату Юрию он писал что «шкловцы, жилецкие люди, осаду крепят и хотят сидеть в осаде накрепко; и с твоими ратными людьми ныне к Шклову итти не для чего». Так Петр Долгорукий вернулся в Могилев ни с чем. Но израненный, наполовину разрушенный и сожженный Мстиславль вновь перешел в руки московитян. Как и Кричев. Однако кричевцы согласились сдаться только русским казакам, и 23 ноября в город вошел Стародубский полковник Петр Рославченко. Московские же войска под ударами Лип-ницкого и Бобровницкого, партизан, повстанцев и городских мещан сконцентрировались теперь в Могилеве, еще даже не подозревая, какая же участь их там ожидает.

От вида заснеженных стен Могилева, и в самом деле имевших форму могилы, по спине Кмитича прошел легкий озноб. Сразу вспомнились холодная и долгая зима 1655 года и утомительная бесполезная осада города. И вот вновь — снег, легкая вьюга и опять стены упрямого Могилева. Но время уже было не то, что пять лет назад. Город собирался поднять восстание, под стенами города стоял отряд Багрова, а сам Кмитич лично встретился в Могилеве с бурмистром Язэпом Леоновичем. В Кмитиче, изображающем хромого, в рваной одежде и с отросшей буйной рыжеватой бородой, никто, конечно же, не признал оршанского князя, грозу московского войска.

— Как настрой? — спросил Кмитич первым делом у Леоновича. Тот лишь тяжело вздохнул. Уже менее чем через пару месяцев после вхождения в Могилев царских войск, встреченных хлебом-солью, могилевчане разочаровались в царской власти. Как, собственно, разочаровались и московитяне в могилевчанах. Если жители Могилева полагали, что царь, именующий себя русским и православным, таковым и является, то они жестоко ошиблись. Однако и московитяне, полагая, что православные литвины Могилева должны быть во всем подобны московитянам, также просчитались.

Православие людей Московии не было похоже на православие ни Литвы, ни Руси, как и не было ничего общего между самими московитянами и могилевчанами, да и всеми литвинами. Ни традиций, ни обрядов, ни общих постов, ни святых, ни трактований законов. Московитяне не знали, что такое Деды, Радуница и Купалье. День поминания усопших, когда могилевчане шли на могилы своих предков на Радуницу, ставили на могильный холмик столешницу, накрывая белой скатертью и приговаривая: «Мои родзицели, выбачайте, не дзивицесь, чем богата хата, тем и рада», и начинали обливать могилы медом, вином, выкатывать пасхальные яйца, московиты воспринимали как дикость и еретическое уродливое «латинство».

— Ведь запрещено посещать могилы предков! — говорили московитские «православные». И теперь уже могилевча-не смотрели на них как на дикарей.

На улицах, площадях и даже в церквях между жителями города и московскими «освободителями» то и дело вспыхивали ссоры, порой перераставшие в драки. Похоже, захватчики полностью игнорировали известную пословицу про собственный устав в чужом монастыре, вероятно, считая Могилев своим монастырем. Все отличия от московских правил и традиций захватчики с презрением называли латинством и неправдами польского короля. Спорить с ними было порой бессмысленно — эти люди не умели слушать каких-то там «поляков и литовцев».

Два последних года Леонович обивал пороги начальников московского гарнизона Горчакова, Полиектова и Чекина, разнося многочисленные жалобы. Поначалу московские воеводы, в частности Полиектов и Чекин, как-то пытались помочь разобраться, наказать или приструнить распоясавшихся единоплеменников. В Могилев эти московитяне приехали через Смоленск, поразивший их своей чистотой и величием и обилием храмов различных конфессий. Однако Могилев оказался еще более крупным городом, тоже чистым и убранным. Чего уже нельзя было сказать ныне.

До приезда в Могилев Полиектову и Чекину докладывали, что жители города все благочестивой веры, «римской веры людей немного, и костелов римских только два, и те гораздо небогаты, один каменный, зело древний, другой деревянный, в котором служат Езувиты, а каменный костел называют Фарою, и служат в нем Плебаны…» Также воеводам докладывали, что «улицы этого города Витебского воеводства чисты и без грязи, мещанских домов в Могилеве и на посаде с 20 ООО, а еврейских с 10 ООО. В том городе улицы вымощены диким камнем. В том городе хлеб покупают высокой ценой. Еды всякой много, и рыбы живой немало…

Тот город Могилев по королевским привилегиям вольный город, а к мещанам могилевским эконом не имеет отношения, а судит их во всех делах войт».

Вот почему Чекин и Полиектов, изначально полагая, что вступают в типично московский православный город, но окунувшись в иной мир Европы, вели себя согласно пословице «Не суйся со своим уставом в чужой монастырь». Однако Горчаков сей пословицы, похоже, не знал. Вскоре и Полиектов с Чекиным перестали помогать Леоновичу с его жалобами и просьбами, отсылая напрямую к Горчакову. Ну а тот на все обращения бурмистра отвечал грубыми словами, мол, иди-ка ты, брат, куда подальше со своими причитаниями.