Мужайтесь и вооружайтесь! - Сергей Заплавный

Озадаченный столь непонятным спокойствием Пожарского, Лопата смешался:

— Что мы, кони, чтобы застаиваться? Сказано было держать ляхов, мы и держим, — и встречно поддел брата: — Но очень уж обидные слова шляхта со стен орет. Дескать, лучше бы ты, Пожарский, своих людей к сохе отпустил, чем с нами спориться…

— Пусть поорут, — благодушно улыбнулся Пожарский. — Кто с вечера плачет, с утра засмеется. А мы покуда давай рассудим, был ли у Ходкевича прямой сговор с Трубецким? Думаю, нет. Скорее Трубецкой своим бездействием гетману поспособствовать решил. Ему надо, чтобы мы помощи у него попросили, его старшинство в ополчениях признали, дорогу к одолению польского нашествия своей кровью проложили. Ходкевич не дурак, он уже смекнул, что отношения у нас с Трубецким не лучше, чем у собаки с кошкой.

— У Ходкевича со Струсем такие же, — заметил Минин.

— Стало быть, снова в Кремль он наверняка через таборы Трубецкого сунется, — кивнул Пожарский. — Вот мы с Минычем и решили всех больших воевод на Остоженке собрать, чтобы к новому наступлению Ходкевича сообща подготовиться, а на Девичьем поле скорбные дела тем временем управить. Оставь за себя на Тверском и Никитском валу три сотни под началом Нелюбы Огарева, а с остальными тотчас к церкви Ильи-пророка перебирайся. Да не скопом, а вроссыпь, чтобы дозорные ляхи Струсю не донесли. А то станут орать, будто Пожарский сохи ладить Трубецкому подрядился, лишь бы с ними не воевать.

— Пусть поорут! — заметно взбодрился князь Лопата и тоже пошутил: — У людей баюны — соскучишься, а у нас баюны — заслушаешься. Вот как ты, к примеру, Дмитрий Михайлович.

— В роду Пожарских все такие, — мягко отвел его похвалу князь. — Деды наши и впрямь знатно баяли. А мы с тобой, Митрий, только поддакивать умеем… Ну ступай по здорову, а я князя Хованского проведаю. Рана у него легкая, но крови он много потерял. Вот и подменишь его, где надо будет. Денек-то нам хлопотный предстоит. Ой хлопотный! Я бы даже сказал, душенадрывный. Однако никуда от него не деться. Как нынче дела скроим, так завтра и сошьем…

День и впрямь выдался душенадрывный. Вывел Кузьма Минин на Девичье поле ополченцев, чтобы тела павших товарищей собрать, а там уже казацкая голытьба из таборов Трубецкого рыщет. Заодно с убитыми поляками, немцами, венграми принялась она и останки освободителей Москвы наготить. При виде такого святотатства у Минина сердце болью захлебнулось.

— Не смейте, сукины дети! — гневно возопил он. — Кого шарпать[92]вздумали? Своих братьев? Сынов ратного мужества? Витязей веры и отечества? Они свои головы за Русию положили! А вы… вы… вы… Нелюди! Креста на вас нет! Образумьтесь, пока не поздно!

Казаки замерли, как свора голодных псов, вторгшихся в чужие владения и не решивших пока, ввязаться им в драку или благоразумно отступить.

— Ты, дядя, не очень-то горло дери, — примирительно посоветовал Минину казак в рваном зипуне, примерявший на грязную ногу гусарский сапог со шпорой. — Сперва на нас поглянь. Голы, босы, прозябли от нужды и печали. Где нам еще приобуться и приодеться, как не тут? Мы ведь на войну, а не в Божий храм пришли. Биться, а не молиться.

— Онисько Беда верно говорит, — поддержал его молодой ушастый хлопец с бельмом на глазу. — Вы — баре, да и мы не татаре. Нешто с дохлых чуженинов одежку не могем снять?

Ни слова не говоря, Минин ухватил его за лопушистое ухо и стал таскать из стороны в сторону.

— За что?! — взвыл от боли хлопец.

— За дохлого чуженина! — терпеливо объяснил ему Минин. — Но не только. Заруби себе на носу, парень: с мертвыми не воюют. Хоть со своими, хоть с чужими. Супостатам сама смерть — наказание. Не след ее поруганием безответного тела усугублять. Что до отчизников, то их смерть славой овеяна. Ее и вовсе не тронь. Уразумел?

— Уразумел…

— Тогда ответь: откуда на тебе такой справный тегиляй взялся? С убитого земца?

— Литвяк… взаймы… поносить дал, — извиваясь ужом, скривился в блудливой улыбке хлопец. Но Минин его попытку острить тут же пресек.

— Не лыбься, паскуда, — терпеливо посоветовал ему он. — Хуже будет. Тысяча таких тегиляев по моему слову в Ярославле пошита. Тысяча! Вот метка. Признавайся, с кого ты его снял. Ну?! С русского ратника?

— Виноват, пане-державец! Бес попутал.

В следующую минуту, подчиняясь железным пальцам Минина, хлопец медленно опустился на колени.

— Тогда повторяй за мной, — потребовал Минин: — Не достоин я именоваться прямым своим имянем, поколе вину свою перед павшими братьями не искуплю.

— Не достоин… вину… искуплю… — послушно запричитал хлопец.

Ухо его почернело. По грязным щекам скатились две мутные слезинки. Слизнув их, он торопливо вскочил и вопросительно поворотился к казакам-шарпальщикам, ожидая от них если не поддержки, то хотя бы сочувствия. Но те, сомкнув растерянные взгляды на Минине, заперешептывались:

— Что за указчик? Откуда взялся?

— Навроде ихний старшак. Уж больно грозен.

— На его грозу наша есть.

— А ежели его самого за ухи взять?

— И возьмем!

Сопровождавшие Минина ополченцы от таких угроз за сулицы схватились.

— Чей там язык как хочет, так и соскочит? — осердились они. — Нишкните, окаянные! Или не видите, кто перед вами?

— Кто? — в голос вопросили казаки.

Услышав имя Кузьмы Минина, Онысько Беда аж руками всплеснул:

— Это же совсем другое дело, — и почтительно обратился к Минину: — Извиняй, заботник! Не признали. По словам Бегичева и Кондырева, что давеча от нас в Ярославе были, ты поширше в плечах и телом погуще. Но и так тоже веско смотришься. Много они об тебе похвального рассказывали. Про жизнь, какую вы с князем Пожарским своим людям устроили, про общий настрой, про порядки. Нам бы такие! А то ведь у нас что делается? Иные атаманы с прибыльными казаками торги, корчмы, блядни в таборах держат, пошлины с городов и уездов на себя силой берут, шальной деньгой и поместьишками разжились. А мы? Ох-хо-хо! Второй год в крепкой осаде ляхов держим. Тоже, считай, за веру и отечество. А у самих дыра на дыре и брюхи до самых костей запали. Это как? Одним — все, другим — ничего. Да при такой жизни сроду чистым не будешь.

— Твоя правда, Онысько, житье на житье не приходится, — внимательно выслушав казака, посочувствовал ему Минин. — Светла только жизнь не краденая. Но разговорами тут дело не исправишь. Мой тебе совет: сам в грязи руки не марай и станичникам своим закажи. От себя одно могу обещать: всех, кто по совести с нами останется, одену и накормлю. Остальным — скатертью дорога. И пусть знают: шарпанья мы у себя не потерпим. Все слышали?

— Все, — нестройным хором откликнулись казаки. — Что делать-то нам, пане, укажи?

— На буйвище[93]подле церкви Успенья могилы для усопших рыть. Старшим Оныську Беду назначаю. Там главный воевода — Лукьян Мясной. Придете, скажетесь ему, от кого посланы. Остальные распоряжения он даст.