Декрет о народной любви - Джеймс Мик

— А это кто с тобой? — спросил солдат.

— Друзья мои.

— Пусть перестанут петь.

Обернувшись, Балашов кивнул, и пение прекратилось. Из укрытия в сопровождении Ганака вышел капитан, предупрежденный новым ординарцем о снайпере.

— Только не при столпотворении народа, — пробормотал Матула, не отводя от лошади взгляда. Выражение глаз его было по-прежнему безжизненным, однако же при мысли о скакуне уголки глаз затрепетали.

— Сколько хочешь за коня? — спросил чех.

— Это подарок вам, капитан, — пояснил скопец.

— Я древних читал! Наверное, десятка два коммунистов и жидовских солдат в брюхе припрятал, а?! — Матула погладил морду жеребца. Животное переступило с ноги на ногу. Скакуна уже взнуздали. — Вы тут про белого коня распевали…

— У нас есть разномастные лошади.

— Что-то не припомню, чтобы кто-нибудь из твоих единоверцев скакал верхом, тем более на эдаком жеребчике… Где украл?! И чего взамен хочешь?

— Уповаем на то, что вы от города погибель отведете, — сказал Глеб. — Не изволите ли верхом прокатиться?

Матула оглядел дорогу из конца в конец.

— А почему бы тебе, лавочник, самому не проехаться? — предложил капитан. — Ну-ка, покажи мне, какая у этого дьявола стать! Вот швырнет тебя в грязь, точно куль с мукой с телеги сбросит — тогда буду знать, что конь достоин возить на себе офицера. Ну, живо в седло! Поторапливайся, мужик, нечего с друзьями целоваться-обниматься — чай, не в петлю, а на коня лезешь!

Глеб принялся взбираться в седло, но в стремя поставил правую ногу. Чехи расхохотались. Незадачливый наездник повторил попытку, грузно перевалился через спину, взгромоздясь в седло, и потянул за поводья, понуждая скакуна развернуться. Жеребец не шелохнулся.

— Не тебе на коне, а коню на тебе верхом ездить! — загрохотал Матула, прихлопывая себя по ляжке. Глаза капитана подернулись влажной пленкой, точно камни после дождя.

Неожиданно скопцу удалось развернуть коня, и животное вместе с седоком неспешно направились обратно — в ту самую сторону, откуда прибыли, рассекая собрание молящихся, жавшихся к обеим обочинам. Глядя, как Балашов неспешно удаляется по большаку, Матула старательно прятался от прицела Броучека за горожанами.

— Что ж, в седле он усидел, а стало быть, минус коню, — изрек Матула и пробормотал: — Великолепное животное…

Добравшись до особняка Анны, староста вновь развернул Омара. И поймал на себе взгляд жены.

— Что ты делаешь? — поразилась женщина.

— Ухожу.

— Куда же?

— Куда следует. Иди в дом, снаружи опасно. Что Алеша?

— Всё так же. Глеб, что бы ты ни замыслил — откажись, умоляю!

Жеребец нагнул голову, тряхнул гривой и ударил копытом по едва смерзшейся дороге.

— Видишь ли, — начал Балашов, — тем, кто перестал быть и мужчиной, и ангелом, существование порой может казаться весьма утомительным.

Анна направилась навстречу собеседнику.

— Знаешь, давно уже не говорил ты так по-мужски, — произнесла жена.

— К тому же, хотя ты и приняла меня любезно, но и отцом я давно быть перестал.

— Нет же, повторюсь: ты по-прежнему отец! — заверяла женщина. — Я все твои дагеротипы сожгла… — протянула аппарат для снимков: — Тут еще осталась пара пластинок. Позволишь?

— Мне пора, — ответил Балашов.

Пристроив камеру, Анна нажала на кнопку. Сообщила:

— Готово.

— Прощай, — ответил Глеб, — мы же любили друг друга, верно? — Нагнувшись вперед, что-то прошептал Омару на ухо и двинулся в путь.

— Да, — произнесла женщина, когда всадник преодолел пределы слышимости. — Мы любили…

Впереди, на дороге, Матула нахмурился, увидев, как рысью возвращается Балашов.

— Ни за что ему не совладать на такой скорости! Шею свернет! Не хватало еще, чтобы и коня с собой на тот свет прихватил… — Скакун и наездник мчались вскачь. — Поразительно, как еще не свалился? Должно быть, клейстером голенища по бокам смазал. Хотя… — Матула огладил рукой утолок рта — движение, в последний раз проделанное капитаном под огнем, на ледяной глади Байкала. — Интересно, Ганак, уж не лукавил ли перед нами туземец, рассказывая о своей неопытности? Как, говоришь, этого мужика зовут?..

За мгновение перед тем, как подскакать к капитану так проворно, что лишь Матула успел осознать происходящее, Балашов выпустил из правой руки узду, сунул руку за пазуху, вытащил шашку, вскинул оружие высоко над головою, отвел за левое плечо, вжал ноги в стремена и, сидя в седле, наклонился влево. И когда всадник промчался мимо капитана, вся сила замаха и масса мчащегося скакуна пришлись на тяжелый удар отточенного клинка, прямо в просвет между шеей Матулы и подбородком.

— Превосходный удар! — воскликнул главнокомандующий. Голос его приглушился до шершавого шепота, едва лишь гортань и говорящий рот вместе с головой взлетели дугою в воздух и — дальше, в заросли подорожника, на дальнюю обочину.

Застывший на месте человек без головы испустил нелепый кровяной фонтан и рухнул наземь, а горожане бросились врассыпную. Прежде чем пасть под выстрелом Броучека, адъютант Матулы дважды выпалил по Балашову из пистолета в спину, убив всадника, тянущего поводья Омара на себя.

Анна услышала стрельбу и крики скопцов. Скорее туда! Нет. Алешеньку она не бросит. Знала: никогда ей теперь не видеть мужа живым. Поймала свое отражение в одном из немногих небитых стекол, оставшихся в особняке. Собственное лицо отпугивало. Точно крестьянка, встреченная на перроне во время голодного мора, или еврейка во время погромов, когда приходит пора переходить от жизни к существованию.

Проснулся Алеша: услышал коня.

— Что, кавалергарды пришли? — спросил мальчик.

— Нет. Это господин Балашов…

— Он сказал, его Глебом зовут, как папу…

Лежа на канапе, Анна обняла ребенка.

— Просто имя совпало, — произнесла. — Хотя у Глеба Алексеевича, сыночек, есть и общее с твоим отцом. Есть такие мужчины, которых достижимое заботит тем меньше, чем оно ближе, а чем больше удаляются — тем сильнее влечет… Ах, что за вздор я болтаю — не слушай! Мы уедем из Языка. Нужно будет город подыскать, куда бы переселиться. А как тебе лейтенант Муц? Нравится ли?

До самого следующего дня Анна и Йозеф не виделись и даже едва ли перемолвились словом. После смерти капитана чехи признали главенство Муца и Дезорта, поверив в обещание выбраться из города.

Тело капитана уложили на носилки, сложив голову и туловище, и под парламентерским флагом понесли красным.

Двух красноармейцев ранило в бою. На сходке горячо выдвигались и поддерживались предложения казнить всех чехов. Бондаренко взывал к милосердию, хотя бы из гигиенических соображений, а когда спорщики стали брать верх, вытащил из-под парламентерского флага голову капитана и помахал ею перед собравшимися путейцами, утолив таким образом жажду мести.