Декрет о народной любви - Джеймс Мик

— Ну, здравствуй, Глеб, — поприветствовала Анна скопца. Тот выглядел как-то непривычно. Что-то нарушало спокойствие, как если бы в последнее время все небесные странствия старосты были неудачны.

— Мне сказали, что случилось с Алешей, — произнес бывший кавалергард. — Прости, что пришел, но хотелось мальчика повидать.

— Хорошо, что пришел, — уточнила женщина. — Всё-таки он сын тебе…

— А Муц ушел, — сообщил Балашов, — поглядел на меня, руку пожал… Сказал только: «Матула» — и вышел.

— Алеша спит. В плечо ранили. Осколок насквозь прошел. Рана не страшна, кость не задета, но больно ему, бедняжке, и боюсь, как бы не случилось воспаления. В жару, бредит…

Отец подошел к кровати, опустился на колени. Хотел было дотронуться до головы ребенка, но остановился и принялся водить руками, точно ополаскивал ладони в утробе шифоньера. Анна смотрела. В движениях бывшего мужа проступало что-то новое, какой-то неизвестный доселе кураж. И такое лицо, какого давно уже не случалось видеть с тех самых пор, как приехала в Язык. Что ж, все слезы выплакала давно, всё теперь опустело.

Балашов вернулся на свой пост у детской кроватки. Одну руку ребенок выпростал из-под одеяла, и Балашов сжал маленькую ладошку в своих ладонях. Анна думала: испугается ли Алеша, если очнется, или же узнает родную плоть и кровь каким-то глубинным, непостижимым до конца чувством?

— Ты не против? — спросил Балашов.

— Ничуть. Только не говори, что ты его отец, если проснется.

— Не скажу. Можно я помолюсь? Молча.

— Да, можно.

Несколько минут прошло в полной тишине. Балашов встал, подошел к Анне.

— Ты стал другим, — заметила она.

— Из-за того, что мы совершаем… тела у нас меняются, — покраснев, признался скопец. — Кожа глаже, да и сами полнеем…

— Да нет, ты со вчерашнего дня изменился.

— А ты что-то заметила?

— Уж не раздор ли в вашем братстве?

— Не могу больше старостой быть. До того дошло, что вру, фантазирую о видениях. Тебя я тоже обманывал, всё хотел правду сказать, слова не нарушить после того, как много лгал… Вот обещал тебе, что никогда более не стану способствовать очищению, а давеча клятву нарушил…

— Подошел с ножом к мужчине?

— Да. Юноша, девятнадцати лет…

— Ах, Глеб!

— По дороге из Верхнего Лука повстречался с каторжником, тот разузнал, что я совершил. Обещал мне молчать, если не скажу, что он у меня литр спирта забрал. Это Самарин шамана упоил, Анна! А я бы мог всех здесь предупредить… Мой грех. Возгордился слишком, вот и смолчал. Из высокомерия утаил, что вновь клятву нарушил. И стал лжецом. А лжецам не место среди ангелов в чертогах Божьих! Выходит, перед тобой я стыжусь сильнее, чем перед Господом…

— Я рада.

— А Бог скорбит!

— Глеб, я пригласила Самарина остаться на ночь. Мы делили ложе. Совокуплялись…

— Знаю.

— Я была столь глупа, что испытывала по нем настоящий зуд, не могла без него, верила ему! Позволила похитить нашего сына!

— Нашего? — улыбнулся Балашов. — Звучит довольно странно…

— Что бы ты ни делал с собой, от ребенка не отречься!

— А для чего ты приехала в Язык? У меня и в мыслях не было, что ты окажешься здесь. Когда же я впервые увидел вас с Алешей на станции… четыре… пять лет тому назад? На миг испытал радость. А потом — точно вновь ножом полоснуло. Вот тогда я тебя возненавидел. Уж не сатана ли явился ко мне в твоем обличье, чтобы мучить? Но победа далась легко. Молился, постился, кружился… Потом, когда поверил, что и впрямь ты — тяжелее стало. Сперва я тебя так же сильно ненавидел. Чувствовал себя точно маленький мальчик, играющий бесконечным летним днем в чудесную игру, который заметил, как издалека на него глядит ребенок постарше, а тот, младший, еще верит в то, что подсказывает ему воображение, но уже чувствует на себе взгляд старшего, в котором читается, что дворец — куча хвороста, а волшебное платье — простыни, взятые во дворе…

Потом ненависть к тебе прошла. Я пытался помочь. Ты помнишь, что то время было самым тяжелым. Отринув мир, взойдя на корабль скопцов, спалив ключи адовы, я по-прежнему испытывал к тебе влечение, ничуть не напоминающее страсть! Точно прежде нас связывала некая тайна, которую я позабыл, а ты помнила, но добраться до тебя и спросить, что случилось, я уже не мог…

И Анна поняла: никогда прежде, ни на мгновение не усомнилась она в душевном здоровье мужа. Насколько легче жилось бы, поверь она тогда в безумие супруга! Глеб говорил, точно просил не покидать его. Тогда женщина поняла: если выживут они с сыном — нужно уезжать.

Алеша позвал маму, она пришла, села на кроватку, принялась обхаживать. Ребенок открыл глаза и был почти в сознании. Температура держалась высокой, плечо болело. Спросил про Самарина, и успокоила: с Кириллом Ивановичем всё в порядке, Алешенька — настоящий храбрец. Анна украдкой глянула в дверной проем, где поджидал Балашов.

— Глеб, — позвала женщина. Подошел скопец, снова опустился на пол, склонив лицо вровень с Алешиным.

— Это Глеб Алексеевич, из деревни, наш добрый друг, — сказала Анна, — пришел на храбреца поглядеть… то есть тебя проведать зашел.

— Здравствуй, Алеша, — сказал отец.

— Здравствуйте, — ответил мальчик.

— У тебя останется отменный шрам. Друзья завидовать будут.

— Я стану кавалергардом, как папа, — сказал ребенок. — У него тоже много шрамов.

— Да, — согласился Глеб, — мне рассказывали…

— Папу на войне убили.

— Правда? Знаешь, я уверен, что отец тебя всё равно видит, если случается беда, и помогает советом.

Вздрогнув, Алеша затаил дыхание.

— А когда вырасту и воевать пойду, тоже сильно болеть будет?

— Боль уходит, если рану не бередить. Но так редко бывает.

Снаружи послышались крики, звон битого стекла, выстрелы. От взрыва, прозвучавшего в полусотне саженей, тряхнуло стекла. Анна вздрогнула и увидела, как на мгновение муж пригнулся и прикрыл голову руками.

— Не бойтесь, — сказал взрослому ребенок, — кавалергарды всё равно придут.

Балашов опустил руки.

— Прощай, Алеша, — сказал отец, — я буду за тебя молиться. Будь здоров, расти большой, поступай осмотрительно и люби мать… — Поцеловал сына в лоб и поднялся.

— Что же нам делать? — тревожилась Анна. — Отнести ребенка вниз? Может быть, там безопаснее?

Выстрелы снаружи усилились.

— Держитесь подальше от окна! — предупредил Балашов и направился к дверям.

Анна спросила мужа, куда он идет.

— Если ангел готов пасть, чтобы спасти другого, то так Богу угодно, хотя от искупления ангельского радость Божья сильнее, — произнес староста.