Корни - Алекс Хейли

– Здесь пишут о собрании Палаты представителей. – Она всмотрелась в газету и добавила: – Они приняли новый закон о налогах.

Кунта был поражен. Белл ткнула пальцем в другое место:

– А здесь пишут, что Англия отправила своих ниггеров обратно в Африку. – Белл посмотрела на Кунту: – Хочешь, чтобы я рассказала тебе, что они пишут об этом?

Кунта кивнул. Белл несколько минут смотрела на свой палец, безмолвно шевеля губами, а потом сказала:

– Они пишут, что около сотни ниггеров отправили в какую-то Сьерра-Леоне. Англия купила эту землю на деньги короля, и ниггерам выделили там участки земли и даже дали немного денег.

Хотя чтение давалось Белл нелегко, она развернула газету и стала один за другим показывать Кунте одинаковые маленькие значки, изображавшие человека с дорожным мешком на палке за плечами. Водя пальцем по тексту под одним таким значком, Белл сказала:

– Это объявления о беглых ниггерах. Когда ты сбежал в последний раз, так написали и о тебе. Здесь говорится, какого они цвета, какие отметины есть у них на лице, руках, ногах и спине после порки или клеймения. И здесь говорится, во что они были одеты, когда сбежали, и все такое. А потом здесь говорится, кому они принадлежали и какую награду получат те, кто их поймает и приведет обратно. Порой сулят до пяти сотен. А один ниггер сбегал так часто, что масса посулил десять долларов за живого и пятнадцать за его голову.

В конце концов Белл отложила газету, охнув от усталости.

– Теперь ты знаешь, откуда я узнала об этом ниггере-докторе. Оттуда же, откуда и масса.

Кунта спросил, не боится ли она, что ее увидят за чтением газет массы.

– Я очень осторожна, – ответила Белл. – Но однажды масса напугал меня до смерти. Он незаметно подошел ко мне, когда я вытирала пыль в гостиной. А я в тот раз уставилась в одну из его книг. Господи Боже, я думала, что умру на месте. Масса просто стоял и смотрел на меня. Но он ничего не сказал. А на следующий день на его книжном шкафу появился замок.

Белл спрятала газету под кровать, вернулась в комнату и сидела молча. Но Кунта слишком хорошо ее знал – он чувствовал, что у нее что-то на уме. Они уже собирались ложиться, когда она уселась за стол, словно приняв какое-то решение. Она с гордостью вытащила из кармана фартука карандаш и сложенный листок бумаги. Развернув листок, она начала очень осторожно писать буквы.

– Знаешь, что это? – спросила она и, прежде чем Кунта успел отрицательно покачать головой, сказала сама: – Это мое имя. Б-Е-Л-Л.

Кунта смотрел на написанные буквы, вспоминая, как сам годами шарахался от любых тубобских надписей, считая, что в них есть какая-то магия, которая может причинить ему вред. Он и сейчас посматривал на листок с опаской. А Белл писала новые буквы.

– Это твое имя. К-У-Н-Т-А.

Она с гордостью протянула ему листок. Кунта не устоял перед искушением и всмотрелся в странные значки. Через минуту Белл поднялась, скомкала листок и бросила его на горячие угли в очаг.

– Никогда нельзя этого показывать!

Прошло несколько недель, прежде чем Кунта наконец решил как-то справиться с раздражением, которое пожирало его с того дня, как Белл с гордостью показала ему, что умеет читать и писать. Как и белые массы, черные, рожденные на плантациях, считали само собой разумеющимся, что африканцы только что спустились с деревьев и не имеют никакого представления об образовании.

Как-то вечером после ужина Кунта опустился на колени перед очагом, выгреб на земляной пол золу и аккуратно разровнял и утрамбовал ее. Белл смотрела на него с любопытством. Он вытащил из кармана тонкую заостренную палочку и стал писать на золе свое имя арабскими буквами.

Белл даже закончить ему не дала.

– Что это? – возбужденно спросила она.

Кунта объяснил. А потом он тщательно смел золу обратно в очаг, сел в кресло-качалку и стал ждать, когда она будет спрашивать, как он научился писать. Долго ждать не пришлось. Он весь вечер говорил, а Белл слушала, что было очень необычно. Кунта рассказал ей, что всех детей в их деревне учили писать. Перья делали из сухих полых стеблей травы, а чернила – из измельченной сажи, смешанной с водой. Он рассказал ей про арафанга, про его утренние и вечерние уроки. Ему было приятно вспоминать, еще приятнее было видеть, как Белл слушает, чуть приоткрыв рот. Кунта рассказал, что в Джуффуре все должны были уметь читать Коран, прежде чем стать мужчинами. Он даже прочел ей наизусть несколько стихов из Корана. Он видел, что ей интересно. Кунта поразился тому, что впервые за долгие годы их знакомства Белл проявила какой-то интерес к Африке.

Белл хлопнула рукой по столу.

– А как у вас, африканцев, называется стол? – спросила она.

Хотя Кунта не говорил на мандинго с того времени, как его увезли из Африки, слово «месо» мгновенно сорвалось с его губ – он даже осознать этого не успел. И слово это наполнило его чувством гордости.

– А это? – Белл указала на свой стул.

– Сиранго, – ответил Кунта.

Он был так рад, что поднялся и стал ходить по хижине, указывая на разные предметы.

Постучав по закопченному котелку над очагом, он сказал «калеро», указав на свечу – «кандио».

Изумленная Белл поднялась со стула и стала ходить вслед за ним. Кунта поднял мешок со своими ботинками и сказал «бото», коснулся фляги из сухой тыквы – «миранго», подошел к сплетенной старым садовником корзине – «синсинго». Он привел Белл в спальню.

– Ларанго, – сказал он, указывая на постель, а потом: – Кунгларанг, – указав на подушку.

– Господь милосердный! – воскликнула Белл.

Судя по всему, она стала относиться к его родине с гораздо большим уважением, чем он ожидал.

– А теперь пора преклонить голову на кунгларанг, – сказал Кунта, садясь на край кровати и начиная раздеваться.

Белл нахмурилась, потом рассмеялась и обняла его. Он давно не чувствовал себя так хорошо.

Хотя Кунте по-прежнему нравилось бывать у Скрипача и садовника и беседовать с ними, теперь это случалось не так часто, как раньше, когда он был одиноким. И это было неудивительно – теперь он почти все свободное время проводил с Белл. Но даже когда они встречались, все было иначе: их отношение к нему изменилось. Нет, не то чтобы они перестали считать его другом, но смотрели теперь на него по-другому. Хотя они сами буквально толкнули Кунту в объятия Белл, но когда он женился, стали вести себя с ним иначе. Их разговоры с женатым другом стали не такими свободными, как раньше, и Кунта даже тосковал по прежней грубости Скрипача. Но теперь в них чувствовалось особое доверие. С течением времени разговоры их стали более глубокими и серьезными.

– Трусы! – воскликнул как-то раз Скрипач. – Белые люди хотят пересчитать всех и устраивают перепись! Они боятся, что ниггеров окажется больше, чем их самих!