Свет грядущих дней - Джуди Баталион

по крайней мере, от деревьев и ветра не приходилось ждать жестокости.

Вернувшись в поле, она наслушалась антисемитских разговоров полек, обвинявших «грязных евреев» во всех своих мучениях. Она жила в страхе, что ее еврейство откроется, что она может во сне заговорить на идише. Работая, девушка вспоминала товарищей, еврейские песни, высматривала возможности побега, но он был невозможен. Когда она возвращалась, Лонка, целыми днями старавшаяся помогать еврейским женщинам в эсэсовской конторе, ждала ее с заначенными кусочками хлеба.

В бараках становилось все теснее. Свирепствовал тиф, переносившийся вшами, и через месяц после возвращения на полевые работы Бэля тоже подхватила его. Четыре дня она пролежала в бараке. Когда спросила свою надзирательницу, нельзя ли ей не выходить на перекличку, та ударом сбила ее с ног. Наконец температура поднялась у нее до сорока градусов, и это означало, что ей разрешено лечь в лазарет. В лазарете, теперь смешанном из-за перенаселенности, на каждую кровать приходилось по шесть больных, утыкавшихся друг в друга и едва ли не слипавшихся от многонедельного пота. Воды в ду́ше не было, бинтов не было, не было места, чтобы прилечь. Бэле приходилось сидеть. Порой она не могла найти собственных ног. Сквозило отовсюду, и все старались перетянуть простыню на себя. Немки били Бэлю и крали у нее еду. Постоянный шум, крики, мольбы о помощи. Бэля была уверена, что умрет от жажды, и все же не могла пить дождевую воду, которую ей давали. Она прижималась к соседкам, не замечая иногда, что они уже мертвы.

Бывало, польские приятельницы молились за нее, принимая за покойницу. Некоторые рассчитывали заполучить ее еду. Но случилось чудо: она выздоровела. Однажды Бэля открыла глаза и не смогла ничего вспомнить, испугалась, что в горячечном бреду выдала себя, и больше обычного стала пересыпать свою речь восклицаниями «Езус Мария» (вместо «Бог»).

Когда Лонка пришла ее навестить, Бэля поняла, что та тоже больна и сильно ослабела. И физически, и морально Лонка теряла волю к жизни, но, собрав последние силы, старалась ободрить подругу. По мере того как состояние Бэли улучшалось, состояние Лонки ухудшалось, и ее отправили в тот же госпитальный блок, к тому времени она была почти неузнаваема. Бэля умолила врача поместить их на одну кровать, и они днем и ночью сидели в обнимку.

Через полтора месяца Бэля почувствовала себя лучше. Обмотав каким-то тряпьем распухшие ноги, могла ходить. Начала есть, и ей даже нравился вкус супа. Она понимала, что должна выйти из лазарета и начать работать, иначе ее отправят в газовую камеру. Но в то же время не могла бросить Лонку, она была обязана вы́ходить ее. И Бэля решила вернуться на работу в госпиталь. Будучи «нелегальной сотрудницей», она получала самые трудные задания, например, ножом выскребать грязь между плитками пола, выносить ведра с испражнениями.

Тем временем Лонка горела в тифозном огне, а потом подхватила еще свинку и дизентерию. Бэля превосходила самое себя, делая все, что только было возможно: мыла подругу растаявшим снегом, рискуя жизнью, воровала для нее питьевую воду и доставала лекарства из мужского лагеря через знакомых ассенизаторов – один из них был братом ее подруги.

Однажды Бэля прослышала, что Менгеле[774], эсэсовский врач, проводивший бесчеловечные эксперименты над узниками и известный как Ангел Смерти, должен прийти в лазарет для проведения селекции. Она понимала, что Лонку в ее тяжелом состоянии отправят в газовую камеру, поэтому на руках перенесла ее в их барак, объясняя всем, что ее подруга просто очень устала от изнурительной работы. Но скрыть тиф было очень трудно, как трудно было и поддерживать Лонку в вертикальном положении долгие часы переклички, поэтому вскоре она отнесла ее обратно в госпиталь. Девушке становилось все хуже, глаза провалились и сделались бесцветными, от нее, казалось, остались одни кости.

Лонка подозвала Бэлю к своей кровати и прошептала:

– Я очень беспокоюсь, что, когда останешься одна, ты не сможешь сохранить свой секрет. Не смей признаваться, что ты еврейка.

Четыре часа Лонка не отпускала от себя Бэлю – говорила, плакала, вспоминала товарищей по «Свободе», своего брата. Ей было невыносимо горько, что она одинока, оторвана от всех. Сжав руку Бэли, она сказала:

– Нить моей жизни протянута до узелка, но ты должна продолжать жить и рассказать нашу историю. Доведи это дело до конца. Оставайся такой же милой и доброй. Смотри всем прямо в глаза. Не теряй себя, и ты выживешь[775].

Лонка прошептала «прости» и испустила последний вздох.

Бэля не могла пошевелиться, отказывалась отпустить руку Лонки. Как ей теперь жить в этом аду без своей самой дорогой подруги? На кого опереться? С кем поговорить?

Единственный человек во всей вселенной, знавший, где она, кто она, ушел навсегда.

Женщины-польки подошли, стали молиться, вкладывали молитвенные карточки и иконки с изображением Иисуса между пальцев Лонки. Бэле было невыносимо видеть, что ее подругу провожают как христианку. Ей понадобились все силы, чтобы сдержаться и прикусить язык.

Прибыла бригада, собиравшая трупы; обычно они грубо хватали их и швыряли на деревянные носилки животом вниз, со свисающими головой и ногами. Бэля не могла позволить, чтобы Лонку унесли вот так. Она попросила у врача разрешения одолжить настоящие носилки, сказав, что девушка – ее родственница и она хочет подобающим образом перенести ее на «кладбище», где трупы складывали штабелями перед кремацией. Сначала врач и слушать ничего не желал о том, чтобы допустить подобную «дискриминацию среди мертвых», но в конце концов смилостивился.

Собрались все польки, знавшие Лонку по тюрьме Павяк. Дрожащими руками Бэля переложила тело с койки, незаметно приподняв одеяло и убрав все карточки и иконки. Четыре женщины несли носилки; остальные пели скорбные погребальные песни. На могильнике Бэля еще раз приподняла одеяло с лица Лонки. Она смотрела и смотрела на нее, не в силах пошевелиться. Мысленно прочла Кадиш[776] – погребальную молитву евреев.

Потом вспомнила, что Лонка завещала ей продолжать жить. «Во все годы моей жизни, – напишет позднее Бэля, – образ Лонки сопровождал меня повсюду».

Но в этой жизни Бэля осталась одна.

* * *

Сейчас, выполняя какую-то дурацкую работу в катовицкой тюрьме, Реня бросила последний взгляд на Ильзу[777]. «Иди за мной!» – эхом звучало у нее в ушах. Вот и ее очередь настала. Ильза ответила ей смущенным, сочувственным взглядом.

Реня поднялась на несколько лестничных пролетов на последний этаж и вошла в кабинет тюремного начальника. Перед глазами висела пелена, девушка ощущала сильную слабость. Находившийся в кабинете гестаповец смотрел на нее суровым взглядом выпуклых глаз.

– Иди одевайся, – приказал начальник, тот самый, который сидел за столом, когда их с Ильзой только доставили сюда.

Куда ее повезут?

Реня надела юбку и свитер,