Топографический кретин - Ян Ледер

из "Воробьиной оратории" Курехина. Глаза увлажнились. Что за…

Я не умею жить сегодняшним, каким бы чудесным оно ни было. Шесть лет назад, когда я уже переселился в Лондон, а она еще жила во Владивостоке, я поехал с друзьями в Париж.

Я был там впервые и, обмакивая утренний круассан в живую пену капучино или закусывая синим сыром вечернее вино в ресторанчике на Монмартре, не переставал думать о том, как хорошо нам будет здесь вдвоем, когда она переедет ко мне, и мы вместе сядем в поезд Евростар на лондонском вокзале Ватерлоо, и через три часа выйдем, держась за руки, на парижском Гар-дю-Нор, и будем долго искать пограничников, чтобы проштамповали наши визы, и с помощью уборщицы найдем их, играющих в карты в прокуренной комнате без окон и без таблички, и они будут с любопытством разглядывать наши российские паспорта и выспрашивать по-английски с уютным французским акцентом, на кой нам сдались эти штампики, а потом мы поселимся в маленькой гостиничке напротив древнего Собора, и будем гулять по этим набережным, и заходить в эти кафе, и кормить этих голубей, и наслаждаться ветреным закатом под этой ажурной Эйфелевой стрелой.

И все так и случится через год или полтора, и тогда я снова буду мечтать — о том, как мы сможем быть здесь все вместе: мы вдвоем и наши родные.

И мы напишем об этом родным, и будем долго искать марки и почтовый ящик, и, обнаружив сначала их, а потом его, вернемся в свой номер на третьем этаже двухзвездочной гостинички, в вестибюле которой будет жить в клетке большой розовокрылый попугай, и из этого вестибюля навеки исчезнет оставленная мною поношенная обувь, исчезнет вместе с коробкой из-под новых ботинок, только что купленных неподалеку. И плюнув на пропажу, мы пойдем счастливые обратно к вокзалу, и я буду с нетерпением ждать возвращения домой в Лондон, когда мы снова сможем уединиться и наслаждаться счастьем быть вдвоем.

Я всегда ждал чего-то, и в этом моя проблема. Я и сейчас жду — с ужасом, с воем, с писанием стихов и — господи — дневника! — жду, когда она уйдет, и я останусь один. Снова останусь один, и теперь уже навсегда. Потому что в сорок лет ждать можно только воспоминаний.

— Тебе же нравилось быть холостяком, — сказала она. И еще: — Страдания порождают творчество. Может быть, я оказываю громадную услугу человечеству, может быть, ты сотворишь нечто, прославишься и разбогатеешь?

Я должен опять удивлять свет:

Мне дали бумагу и карандаш

И крикнули: только попробуй вернуться,

Если шедевра не создашь!

Мой "Фауст" давно и надежно понят,

Исполнены лучшие чудо-сюиты;

Я сквозь себя пропускаю время,

Как будто сосок мадонны Литы.

И я надрываюсь в лесу снов,

Я гроздья созвездий валю вниз,

И вновь меня душит тупое бессилье,

И вместо симфонии глушит писк.

Здесь северный ветер не рвет — врет!

Здесь волны не бьются, а тихо струятся,

Здесь стены дворцов из сухого песка,

Здесь старые трупы над жизнью глумятся,

Здесь нет ни героев, ни драк, ни комедий,

Здесь только глухое молчанье, как тина,

И я умираю, как жил, — дураком,

Не написав последней картины.

И все что мне теперь остается — опубликовать эту писанину, а потом сесть на диван и ждать, когда хлынут деньги и слава. Только и этого не случится, ибо есть на свете вещи, никому, кроме тебя самого, не интересные, как пасьянс в твоем мобильнике. В который и играть-то, в общем, не очень интересно, но надо же что-то делать с телефоном, на который никто не звонит.

Разложить по местам эти кусочки виртуального картона мне удается крайне редко — и вдруг стал ловить себя на мысли, что мне это, в общем, даже нравится. Не сама игра и не случайные победы, а как раз то, что они так редки: вдруг зазвучало в голове старозабытое "не везет в картах — повезет в любви".

Что это, откуда? Из каких чердаков явно протекающей моей крыши выплыла эта пошлейшая гусарщина? Ни игроком, ни офицером я никогда не был. Знал, что азартен, и обходил фишки дальней стороной. Даже наша первая поездка в Монте-Карло запомнилась не посещением казино, а неуклюжим разворотом на тесной парковке местного яхт-клуба, в ходе которого наш взятый напрокат "пежо", не обращая внимания на социальную иерархию, оторвал кусок от бампера дорогущего лимузина.

Имелся, правда, в моей биографии один эпизод, когда я чуть не стал завсегдатаем игорных предприятий, но, опять же, не по своей воле.

Чем зарабатывал Артур на жизнь, понять было невозможно: то одалживал у меня сотню долларов на сигареты и бензин для своего "мерса", то накрывал поляну в дорогом московском ресторане, а потом всю ночь зависал в казино. И меня туда зазывал, но я чурался этих увешанных мигающими гирляндами залов, боясь проиграть все и еще немножко.

Как-то ему все же удалось затащить меня на пришвартованный у Краснопресненской набережной пароход, по кают-компаниям которого, меж игровых столов, бродили полуодетые в блестящее красотки, формам которых позавидовала бы и супруга кролика Роджера.

Мягкий цсык-цсык из дорогих динамиков — ритмичный, мерно замедляющийся рокот металлического шарика по деревянному кругу — монотонные голоса: ставки сделаны, ставок больше нет — патентованный звяк латунной зажигалки и гулкое бряканье свинцового хрусталя. И вдруг оказалось, что наливают здесь всем, наливают бесплатно и вне зависимости от того, играешь ты или нет. Плюс время от времени разносят мелкошинкованную закуску — опять же на халяву. В результате Артур предался греху азарта, а я — чревоугодия, который, однако, не мешал мне восхищаться тем, как он играл.

А играл он вдохновенно: одной рукою переворачивал карты на покере, другой бросал кубики, третьей — не глядя, через плечо — двигал фишки на цвет и на число, четвертой отхлебывал коньяк из пузатого фужера, пятой заигрывал с дородною блондинкою…

Отскок. Аудиопатия

В утренней электричке стоял рядом с чуваком в наушниках, из-под которых натужно пробивались басы, и благодарил природу за то, что мы не умеем слышать чужие мысли. Если три-четыре плеера в относительной близости в состоянии довести нас чуть не до исступления, что бы мы делали, если все вокруг жужжало бы чужими мыслями. И, кстати, что это были бы за мысли…

В тот вечер Артуру повезло. А мне — наоборот. Потому что, заграбастав за полтора часа четыре моих месячных зарплаты, он заявил, что это все благодаря моей благотворной