Несбывшаяся весна - Елена Арсеньева

– Ну чо, слышали, тетьки: Сашка кокнул Кармен? – спросилаБулька как ни в чем не бывало. – Вон как бывает в жизни, да? «Люди завидоватьстали, разбили семейный покой!» – пропела она строку из блатной песни. – Комуне по нраву пришлось, что Кармен давала другому? Кто Сашке насвистел?

Глаза ее блестели так весело, что Александра отвернулась.Подумала: «Да ведь и ты могла, с тебя небось станется!»

– Эй, тетьки, ладно, не гните шеи, – вдруг улыбнуласьБулька. – Вы-то пока еще живы! Может, еще и поживете в свое удовольствие. Лучшевот что скажите: у кого-нибудь из вас лакши не завалялись?

– Лакши? – переспросила Катя.

– Ну да, – Булька перебрала пальцами, словно раздавалакарты. – Листики, картинки! Цвет-нецвет-полуцвет… [16]

– Какие у нас листики, ты что, Булька? – пожала плечамиКатя. – Это ж запрещено. За них можно и…

– Ну, что? – перебила Булька. – Что можно? На луну за них непойдешь, а чего еще бояться? Если заловят, в кандей смотаешься, дело привычное.Подумаешь, запрещено, в мужских бараках вовсю мечут. Только и слышно – честнаякарта, подкованная карта, очко, накинь, четыре сбоку – ваших нет! – Онаусмехнулась. – А почему нам не перекинуться? Лакши – это клево, если, конечно,не пасьянсы какие-нибудь глупые раскидывать, а играть под очко или на трикосточки.

«Так, – мысленно переводила Александра, – на луну идти –получить расстрельную статью, кандей – карцер, честная карта – некрапленая,подкованная – наоборот, клево – хорошо… А что такое на три косточки? И – игратьпод очко? Небось гадость какая-то?»

– Чьи косточки-то? – не поняла и Катя. – И зачем на нихиграть?

– А просто так, для веселухи, – пожала плечами Булька. –Чтоб время провести.

Александра посмотрела на Бульку искоса. Она понять не могла,какого черта к ним привязалась эта прошмандовка. Более подходящее слово для неетрудно было подобрать. Ну, годилось еще лярва, курва и стерва. Жаль, никогда нехватит смелости Бульку в глаза так назвать. Ни у Александры не хватит, ни уКати.

– Ох и простые вы, подруги, – вдруг сказала Булька соттенком жалости. – Простые, как задний мост…

Александра только вздохнула громко. Катя взялась двумяруками за миску, на дне которой еще оставалась каша.

– Слушай, ты, ковырялка поганая, – сказала негромко, не глядяна Бульку. – Сама ты задний мост, поняла? Отвяжись, а то я сейчас миску в твоюрожу воткну, да еще и кулаком постучу, чтоб получше отпечаталось. Такразукрасишься, что надолго твой задний мост будет краше, чем рожа!

Булька даже глазки вытаращила!

– Да ладно… – пробормотала изумленно. – Ишь, распыхтелись,клизмы несчастные…

– Что? – приподнялась Катя.

Булька отскочила от стола, зыркнула исподлобья и пошла краздаточному окошку.

– Слушай, она испугалась… – изумилась Александра. – Честноеслово!

– Теперь Надьке нажалуется, – вздохнула Катя. – Но я ужбольше не могла ее терпеть, пакость такую. Кстати, знаешь, кто такие клизмы? –с отвращением спросила она

– Догадываюсь, – вздохнула Александра. – Синоним – старыеклячи, да?

– Ну.

– Да и что? Разве это не так, на самом-то деле? Мне сорокчетыре, тебе тоже. И никому мы не нужны. Твой муж расстрелян, мой… ну, думаю,мой еще раньше в могилу лег. Лагерь из нас вообще все женское выбил. Клизмы иесть…

– Саша, какую ты чушь несешь! – злобно поглядела на нееКатя, которая, хоть и похудела, и постарела, а все ж не утратила своей мрачной,чуточку цыганской красоты. – Вон тот седой, который знай в санчасть таскается,он что, только на примочки ходит? Небось на тебя глядит, не оторвется!

Александра только головой покачала. Седой – это был Мурзик.Ясное дело, он ходил в санчасть не только ради примочек, но в том-то и состоялвесь ужас. Никому, даже Кате, самому близкому ей здесь человеку, даже подстрахом смерти не рассказала бы Александра, что ходит Мурзик в санчасть и«глядит, не оторвется» только для того, чтобы внушать ей страх. Напоминать, чтоее брат Шурка оговорил его, написал на него донос, упек на нары. Из-за Шуркиего били смертным боем, превратив крепкого и красивого мужика в развалину. Ну,предположим, седеть он еще раньше стал, еще в 14-м, но тогда волосы его были –соль с перцем, густые, волнистые, а сейчас висят на голове какие-то белыеохвостья… Да еще чуть не умер из-за флегмоны, которую в лагере подцепил… Итоже, по его мнению, виноват Шурка Русанов. Умом Александра понимала, чтоМурзик достоин всего, что получил, но сам факт, что брат предал человека,который в его доме пил и ел, который как мог когда-то помогал их семье, которыйсчитал себя своим в доме Русанова… Это было невозможно представить. Причем еслибы Шурка расквитался с Мурзиком за убитого им Смольникова, за Охтина, заНастену из Доримедонтовки, за все черное прошлое, – то еще ладно. Но Александреневыносимо было думать, что Шурка выдал его от страха, под побоями, выдал не созла, а просто так – лишь бы от него отвязался какой-нибудь беспощадныйследователь с крепкими кулаками, которому позарез нужно было выполнить план поразоблачению энного количества врагов народа. И теперь ее любимый«песик-братик» тянет каторжную лямку где-нибудь на Соловках, на Колыме или ещегде и думает, не может не думать, что вдруг да настанет день, когда выйдет онна свободу, и пройдет по любимому городу, по улице Покровской или Варварской(плевать, что они теперь называются иначе, погано называются, они ведьпо-прежнему Покровка и Варварка!), и вдруг столкнется с седым, беззубым,синеглазым стариком, который скажет ему: «Будь ты проклят, Шурка Русанов!» Иплюнет ему в лицо…

И будет иметь право так поступить.

– Ох, – простонала Александра. – Ох, господи…

* * *

– Значит, ничего? – спросил Храмов. – Совсем ничего?

Спрашивал он раз, наверное, в десятый. А может, и втридцатый.

И Поляков – раз, наверное, в десятый, а может, и в тридцатый– ответил:

– Ничего.

И оба замолчали.

Столь глубокомысленный диалог означал, что Храмов хочетзнать, не помнит ли майор Поляков хоть чего-то, что предшествовало томувыстрелу в подворотне. А Поляков уверяет: нет, мол, не помню!